Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Напугал ты меня. Я-то подумала, у тебя что-нибудь страшное случилось, заболел чем-то.
— И то правда, Мила, болею, — согласился майор. — Сердце болит за Бушмакина, за школьницу. И пока не изловлю преступников, поднявших руку на них, на пенсию не уйду. Так и заявил в министерстве. А если не раскрою преступления, вынужден буду уйти на пенсию с неизлечимой болью. Вот тогда — ложись и помирай.
Людмила Андреевна приласкала мужа, прижалась щекой к его выпуклому лбу, проговорила:
— Уходи на пенсию, Костя, загубишь ты там себя. Этих поймаешь, другие что-нибудь натворят. Так никогда и не будет конца. Неужели ты думаешь, что без тебя в милиции не обойдутся? Работу никогда не кончишь, говорят, и после смерти ее останется еще на три дня. Выходи на пенсию. О себе пора подумать. Здоровье у тебя никудышное. А ты так надрываешься на работе, переживаешь по любому поводу! Учти, здоровье не купишь за деньги. Ты давно толковал о пенсии, чего же расстроился? Помнишь, мы даже планировали снять комнату на Воложке? Мечтал ты рыбалкой заняться, даже грозился меня ухой накормить. Ну вот, давай и займемся новыми делами. С Аркашей вот надо больше быть, от рук отбился. Приехал в отпуск, а сам дома не бывает, что-то скрывает, куда-то бегает.
— Да-а, — протянул Варламов, кряхтя, поднялся, подошел к гладильной доске, тронул утюг. — Да он у тебя совсем перекалился. Дай-ка я сам поглажу, а ты собери перекусить.
— Погладь, погладь, только не подрумянь. Сегодня бы ванную затопить, надо дров принести, Аркаша убежал. Побрился, переоделся. Спросила — куда? Не ответил даже: так, мол, прогуляться. Совсем переменился, ест плохо, сидит думает, вздыхает.
— А я бы на его месте рыбачил.
— У него заботы о другой «рыбке». Понял?
— Неужто?
— Чую, ох, чую. Но вот что плохо: не радует его все это. Какая-то неувязка, видно, прямо извелся.
— Да-а, надо бы поговорить.
— Поговори, поговори. Было бы у тебя побольше свободного времени, так и поговорил бы: уходишь чуть свет, возвращаешься темно. Да и ночью — лежишь, ждешь звонка.
Варламов гладил так, что доска скрипела и дрожала. Думы о сыне притупили собственную боль. Это ничего, что Аркадий влюблен. Это хорошо. Любовь — чувство доброе, святое, плодотворное. Пусть себе любит.
Жена ушла на кухню. Варламов догладил рубашку, выключил утюг, крикнул:
— Так что, Мила, дров принести, ванную затопим?
Накинув старый китель, он не спеша направился во двор, спустился в подвал, продолжая думать о сыне, о жене.
Людмила Андреевна вышла на пенсию четыре года назад. Вот и его, Варламова, наступил черед. Мила... Когда-то и она была молодой. Лейтенант Варламов тогда только что возвратился с фронта, думал, что кончена жизнь: потерял жену и дочь, весь в шрамах. Но вот встретил Милу... Любовь, что она может сделать с человеком — и поднять выше солнца, и сбросить в бездну!
Варламов был дважды счастлив в любви. Первая любовь его окрылила, вторая мужеству научила, разумом укрепила, добро в сердце навеки поселила. Сын родился — вовсе затянулись старые раны, притухла боль душевная.
Вырос сын, остались опять вдвоем. Аркадий после техникума уехал в соседний город, первое письмо написал через полгода. Варламов почти круглые сутки в милиции. Скучновато жене одной в пустом доме. Приехал Аркаша — радость великая. Но сын взрослый, держится мужчиной, не ластится, как раньше, не раскрывает душу.
Для юности каждый день — шаг вперед, к солнцу, а старикам — солнышко к закату. Правда, что в молодости, что в старости — каждая минута жизни одинаково дорога, желанна, неповторима. Но разум твердит настойчиво и неотвратимо: к закату, к закату...
От подъезда до подвала рукой подать, а сколько можно успеть передумать, пока спускаешься вниз, открываешь дверь.
Варламов включил свет, подошел к своему дровянику — фанерному закутку с узкой дверью, открыл, посветил карманным фонариком. Поленница за зиму осела до самого пола, чурбачков осталось совсем немного, надо запасать заново. В дровянике стало просторно.
На остатках дров стоял, прислоненный к стенке, велосипед Аркадия. «Почему он его затащил сюда, в сырость?» — подумал Варламов, снимая машину и отставляя в сторону.
В глаза бросился цвет машины — черный. У Аркадия, как он помнил, был зеленый велосипед. Почему же он стал черным? А вот и крыло от переднего колеса. Крыло зеленое, сорвано и погнуто. Варламов выкатил велосипед на свет и внимательно рассмотрел. Да, велосипед черный, а насос на нем зеленый. Что бы это могло значить?
К Варламову подступила слабость, он простонал и сел на чурбак, на котором кололи дрова. Глаза его стали льдистыми, неподвижными. Он знал — в милиции находится зеленый велосипед без крыла и насоса, Варламов не раз его рассматривал. По данным анализа криминалистов, велосипед пригнали, по крайней мере, из сельской местности. Аркадий приехал домой в отпуск на велосипеде...
Холод в груди и слабость в ногах прошли не сразу. Стараясь ничем не выдать своего смятения и испуга, Варламов принес в квартиру корзину с дровами, растопил титан. Из сердца не выходила тревога: зеленое крыло, зеленый насос... Но как все это могло случиться? Не может быть, чтобы его сын... чтобы Аркадий... Нет, нет, страшно подумать!
Долго просидел Варламов в ванной, глядя на пляшущее пламя в топке титана.
— Ты не уснул, Костя? Пригрелся? — спросила Людмила Андреевна.
Варламов поспешно поднялся.
— Нет, нет, я просто так. Задумался.
— О чем?
— Да все о том же: о бандитах.
— Ты бы хоть дома не вспоминал о них — с ума можно сойти. Отдыхай. Иди к телевизору, передача хорошая.
Варламов послушно поплелся к телевизору, сел в кресло, уставился на экран. Людмилу Андреевну поведение мужа удивило: Варламов не любил телевизора, редко садился у него. «Глаза от него болят», — обычно говаривал. А сегодня вот не сводит глаз.
Варламов повернулся к жене, посмотрел прямо в растерянные глаза, спросил:
— Мила, у Аркаши какого цвета был велосипед?
Очень хотелось ему услышать — «черный»...
— Зеленый, — ответила Людмила Андреевна.
— А в дровянике стоит черный. От зеленого остались лишь крыло и насос. У нас в милиции находится зеленый велосипед, тот самый, который бросили преступники. Может, он Аркашин?
Людмила Андреевна испуганно замахала руками, даже отступила, пробормотав сдавленно и жалостливо:
— Что ты, Костя! Да как это тебе в голову