нападениям беспокойных больных. Несмотря на то что никто не интересовался или даже особо не любовался интерьерами, вандализмом никто не занимался. В течение дня кто-то мог разбить окно, однако картины оставались нетронутыми, а горшки с цветами целыми. Казалось, что те обитательницы отделения, которые умели более-менее вразумительно изъясняться, излучали чувство довольства от нахождения здесь, которое распространилось и беззвучно расцвело даже в том пустынном мире, в который удалились самые отрешенные пациентки.

Пирог к чаю, шоколадный торт, торт с розовой глазурью, торт мадера – и если не хватало на всех, то привилегиями пользовались, как можно было бы предположить, не более «разумные» пациенты, которые могли «оценить» то, что они получали, а те, кто дни проводили в «грязном» зале, которым подавали еду в первый заход (иногда так и выходило, когда вместо сидения за столами они вставали со своих мест и начинали ходить кругами), те слабоумные, которые проводили солнечные дни лежа, как животные, прикидываясь мертвыми перед лицом большой опасности, или бегали, носились и прыгали по парку или во дворе. Отбой у них был в четыре часа. Мы видели, как они мчатся мимо дверей «чистого» зала в своей грязной полосатой одежде, прижимая к себе остатки еды: куски радужного бисквита или фруктового пирога.

Старшая сестра Бридж любила их. Однажды, в момент откровения, о котором она позже сожалела и из-за которого чувствовала ко мне враждебность, какую часто испытывают по отношению к тому, кто знает о наших реальных или воображаемых слабостях, она рассказала мне, что начала работать медсестрой еще запуганной девчонкой в те времена, когда на всех тревожных и буйных пациентов в обычном порядке надевали ограничители движения и смирительные рубашки; и что после своего первого дня на дежурстве она проплакала большую часть ночи и решила (хотя и не сдержала своего обещания) уволиться, покинуть это ужасное место и стать медсестрой в обычной больнице, где пациентов не унижали и не обижали из-за их болезни, где было понятно, в чем причина недуга, и достаточно было приготовить аккуратную повязку с мазью, чтобы успокоить боль и излечить рану, и где не нужно было прибегать к насилию, чтобы удержать больного в постели. Но здесь, в Клифхейвене – или в любой другой психиатрической лечебнице – источником перевязочного материала для раны, которую невозможно ни увидеть, ни измерить, становишься ты сам; в то же время просто необходимо забыть о том, что пациенты тоже люди: их так много, и дел так много. Проще всего кричать, колотить, сгонять в кучи.

Сейчас старшей медсестре Бридж было тридцать шесть, и она была замужем за одним из санитаров. Рыжеволосая, веснушчатая, толстая, краснощекая, с внешностью как у мясника, она настолько вписывалась в привычный образ властной, бесчувственной медсестры, что, казалось, он сам выискал ее и прилип к ней в качестве маскировки, чтобы защитить ее и придать ей весомости среди представителей ее вида, чтобы укрыть от посторонних глаз ее нежную натуру. Она знала многих пациентов уже долгие годы, они любили ее и доверяли ей, и ее отношение к ним обычно можно было описать как весело-саркастичное, когда сказанные ею слова, по сути насмешливые (привычка, которую она, вероятно, приобрела, много лет назад, когда училась производить впечатление на авторитарную главную медсестру), пока летели в воздухе, как будто бы трансформировались, сливались с ее жизнерадостностью и доброжелательностью, так что не воспринимались адресатом как обидные. Она была как заклинатель, умудряющийся превратить выдыхаемый огонь в вино. Пациенты довольно улыбались, что бы сестра Бридж им ни говорила. Иногда мне становилось любопытно, не отказалась ли она и вовсе от слов как от средства коммуникации и доносила то, что имела в виду, каким-то другим способом, вслух хаотично выкрикивая (обычно она кричала) что-то, что граничило с оскорблением и можно было услышать от любой другой медсестры в лечебнице.

К сожалению, я наблюдала за сестрой Бридж слишком пристально. Эта естественная самоотдача по отношению к тем, кто находился у нее на попечении, была чудом, заслуживавшим восхищения; какой же печалью наполнилось мое сердце, когда однажды она заметила, с каким восхищением я наблюдала за тем, как она почти что телепатически обменивалась эмоциями с пациентами. Она засмущалась, закраснелась и сердито повернулась ко мне.

«О, – протянула она саркастично, – кто-то любит наблюдать? Изучаете меня, мисс Всезнайка? Может быть, я тут что-то не так делаю?»

«Да нет же, – сказала я, – не в этом дело». И замолчала.

С тех пор старшая медсестра Бридж испытывала ко мне неприязнь и использовала любую возможность, чтобы обидеть. Случайным взглядом я застала ее врасплох, и неожиданно для себя самой она как будто бы обнаружила себя, что породило в ней чувство дискомфорта, граничившее со страхом.

Теперь ей доставляло удовольствие причинять мне боль, и уверенности ей придавали слова главной медсестры: «Ее нужно хорошенько проучить».

21

Однако я буду не права, если скажу, что вторым отделением заведовала старшая медсестра Бридж, когда на самом деле это были Мэри-Маргарет и Элис. Мэри-Маргарет держала кладовую с продуктами под своим контролем, подобно тому как генерал занимает вражескую территорию. Она руководила намазыванием масла на хлеб, приготовлением тостов, разрезанием и раздаванием торта, мытьем посуды из большой кухни. Когда после каждого приема пищи тарелки и чашки домывали, Мэри-Маргарет открывала дверь и с могучим боевым кличем швыряла подносы вниз по деревянной лестнице, где они и оставались как попало лежать, пока их не забирал кухонный фургончик. Сколько бы раз старшая медсестра Бридж ни делала замечание, что подносы бьются и что из кухни поступают жалобы, Мэри-Маргарет продолжала поступать по-своему. Сестра Бридж пожимала плечами, широко улыбалась и говорила: «Ну что же, Мэри-Маргарет, дадим тебе еще один шанс».

Мэри-Маргарет была крепко сложенной женщиной с прямой осанкой и белоснежными волосами, на голову она надевала полутюрбаны – разного цвета в зависимости от дня недели, что придавало ей цыганский вид. Ее глаза были глазами провидца, и можно было бы с уверенностью сказать, что все, на что смотрела Мэри-Маргарет, было чем-то, что было доступно лишь ее взору и пониманию; по сравнению с ней, давным-давно выпустившейся из университета смотрящих, остальные были всего лишь на этапе изучения основ.

Она предпочитала, чтобы ее звали дамой Мэри-Маргарет; по ночам, когда, по своему обыкновению, она стояла наверху каменной лестницы Кирпичного Дома, и вела живую трансляцию на Египет, она всегда представлялась слушателям как дама Мэри-Маргарет. «С вами была я, дама Мэри-Маргарет. Доброй ночи, Египет. Доброй ночи, Мир. Доброй ночи, все, где бы вы ни были».