басам и кричали, чтобы Бренда шла к черту.

Кэрол снова брала ситуацию в свои руки. «Достаточно нам на сегодня Бренды. Все равно мы хотим, чтобы включили радио. А лучше пусть Минни Клив что-нибудь сыграет».

Опальную Бренду отводили восвояси, и можно было слышать, как старшая медсестра Бридж ее отчитывала: «Чтобы это было в последний раз, Бренда. Вечно ты не можешь сдержаться и все портишь своими криками».

Раздосадованные и обеспокоенные, сидели мы в своем «чистом» зале. Взрыв ярости в исполнении Бренды вызывал чувство, будто мы стали свидетелями землетрясения такой силы, что оно могло бы в два мгновения обнажить и снова погрести под завалами затерянное королевство.

Но Кэрол уже кричала свое: «Минни Клив, сыграй что-нибудь», и Минни поднимала глаза от носового платка, который изучала, словно план, днями напролет. «Нет-нет», – дребезжала она, в то же время понимая, что хотела бы поиграть на инструменте, и тогда ее маленькая сгорбленная фигурка с сумкой в руке подкрадывалась к пианино. Минни, бывшая мать-настоятельница, монотонно долбила по клавишам, снова и снова, пока ее не заставляли прекратить.

Кэмпбеллы с нами, ура, ура!

Кэмпбеллы с нами, ура, ура!

23

С того дня, как я напугала сестру Бридж, в ее отношении ко мне появилась враждебность, граничившая со страхом. Иногда казалось, что у нас на двоих была одна страшная тайна; порой у меня в голове возникала удивительная фантазия, будто мы кружили в небе двумя ястребами, столь же далекие друг от друга, как ветры, дующие в противоположные стороны, и оба этих ястреба в определенный момент слетелись на один и тот же труп и, начав его терзать, понимали, что он сочленен из разлагающихся частей наших тел. Если бы я рассказала об этом сестре Бридж, она бы усмехнулась: она отпугивала любые выдумки облаком из пренебрежения, чтобы успеть спрятаться от них, избежать таившейся в них угрозы и таким образом попытаться контролировать их зловещие передвижения. Подобно осьминогу, который в случае опасности выпускает клубы чернил, она защищалась с помощью презрения.

Я пыталась понять причины ее отношения ко мне. Когда меня охватывала паника, и я выбегала из-за обеденного стола, она приказывала медсестре притащить меня обратно за волосы и обвиняла меня в том, что я «создаю суматоху, чтобы привлечь к себе внимание».

«Тут нет ничего, чего можно было бы бояться. Начните уже думать и об остальных, мисс Всезнайка».

А разве я не думала? Разве мысль о трагедии окружающих меня людей, в особенности Бренды и ее ухудшающегося здоровья, не заставляла меня шептать, лежа ночью в темноте в маленькой комнате, банальное утешительное «Боже, спаси, Боже, помоги», которое годится и в случае катастрофы, и при кораблекрушении, и во время бомбежки, наводнения, ядерной зимы? И я помню, как повторяла молитву-заговор, которую отчего-то не могла не читать каждую ночь с тех пор, как выучила ее в школе, за что получила медальон из латуни размером в полпенни с напечатанной на нем молитвой. Его скорее можно было считать шедевром литья, нежели религиозным атрибутом, и я восхищалась им, как восхищаются кораблями в бутылках или энциклопедией «Британника», перенесенной на магнитную ленту. Тем не менее я чувствовала, что должна повторять молитву, завершая ее словами благословения для всех членов своей семьи и выражением надежды для себя – что я буду «хорошей девочкой». Раньше мне хотелось и для себя припасти благословение, но я чувствовала, что это недопустимо, и было куда серьезнее, чем, раздавая сладости, фарисейски придерживать свою руку, чтобы взять только то, что осталось, несмотря на желание сразу схватить то, что понравилось. Поэтому я довольствовалась просьбой помочь мне быть «хорошей девочкой». А теперь, когда старшая медсестра Бридж и главная медсестра Гласс говорили, что мне надо бы «для разнообразия подумать о других», что они имели в виду? Мне вдруг пришла в голову пугающая мысль – что они знали меня всю мою жизнь и тайно следили за мной, даже когда я была ребенком.

Должно быть, они видели, как я украла деньги, и ущипнула младенца за руку, и стащила у врача книгу, которая лежала наверху шкафа. И неужели они слышали мои молитвы и заметили, что я молилась только о своей семье и о себе самой и не подумала о благословении для людей, что были по соседству, которые всегда давали нам вечернюю газету прежде, чем читали ее сами, или детей из более бедных семей, живших на пособие по безработице, или мальчика с ногой в гипсе, или маленькой девочки, от которой воняло и которую никогда не звали в игру, где Бедняжка Салли сидит и плачет о потерявшемся друге и ей предлагают выбрать одну из прыгающих рядом девчонок, аккуратных, одетых в свежую одежду?

После завтрака (тарелка овсяной каши, хлеб с маслом или тост и чай), который подавался всем сразу, медсестра громко объявляла: «В уборную, дамы», и все выстраивались в очередь, чтобы под надзором медсестры посидеть в кабинке без дверей. Первое время после того, как меня перевели в это отделение, я отказывалась идти в туалет, если за мной наблюдали, но по команде старшей медсестры Бридж другая медсестра стянула с меня штаны и усадила на унитаз. «От такого пациента, как она, нужно требовать соблюдения дисциплины», – обычно повторяла при этом старшая медсестра. После завершения туалетного ритуала объявляли: «В грязный зал», или «Во двор», или «В парк», и распределенных пациенток конвоировали до места назначения, а остальные ждали приказа «В Кирпичный Дом, дамы», куда мы шли толпой, чтобы навести порядок после предыдущей ночи: сменить постельное белье и заправить кровати, вымыть и натереть мастикой пол и отполировать латунные ручки, которые были прикручены только с наружной стороны, если это была дверь от одиночки.

На мне лежала обязанность убираться в «заднем» коридоре и находившихся в нем одиночных палатах. Нужно было вынести грязные матрасы, вытряхнуть из них содержимое, старый чехол положить в корзину для белья, а чистый чехол наполнить свежей соломой из специального сарая. Мокрые наматрасники нужно было оставить сушиться в этом же сарае рядом с трубами. Иногда я убегала и пряталась в его тепле, наполненном душным кисловатым запахом испаряющейся мочи, человеческих фекалий и сена, и наталкивалась там на какую-нибудь медсестру, которая всего лишь хотела «тихо покурить»; несмотря на приказ старшей медсестры Бридж, запрещавший кому бы то ни было из персонала говорить со мной, она все же заводила беседу.

«Почему она так сильно тебя ненавидит? – спрашивали