Закончив дела, мы возвращались в общий зал, где порой выполняли задачи в рамках трудотерапии и вели сумасшедшие разговоры с перерывами на перебранки и бесплодные размышления. Мы радовались, когда подходило время обеда и первую группу тех, кого будут кормить, – гулявших в парке пациенток – торопливо переводили через дорогу и заводили в столовую. Только один или два раза за все три года моего пребывания в этом отделении меня помещали в «грязный» зал, и я была среди первых в очереди на обед. В отношении еды в отделении царил почти флотский снобизм, за исключением того, что вопросов не вызывало, кто же должен или не должен сидеть за капитанским столом.

24

Единственной выжившей в пожаре, случившемся в старом отделении, была Большая Бетти; поговаривали, что она сама его и начала, возможно даже, намеренно – окурком. Обвинения отскакивали от ее куда-то далеко убранной совести, подобно сигналу радара, отраженному от поверхности Луны. Большая Бетти была величественной и бескомпромиссной. Она была выше шести футов ростом, повсюду носила с собой две сумки со своими богатствами, среди которых можно было найти старые журналы и две или три пары изношенных домашних туфель. Она отказалась работать в Кирпичном Доме, и ее отказ был принят. Она предпочитала оставаться в «чистом» общем зале, где лежала на своем диване, подражая мадам Рекамье, при этом ее большие ступни, напоминавшие ласты аквалангиста, торчали в воздухе. Ее голос, не желая уступать в величии росту, больше походил на рык.

«Истина!» – могла она внезапно вострубить, так что я подпрыгивала от испуга.

«Такая молоденькая, как ты, молодая же еще… Я могу понять, когда такие, как я, но такие, как ты… – на мгновение она впадала в задумчивость, потирая свой большой багровый нос. Снова рычала: – Что ты тут забыла?» Как будто бы обвиненная в тяжком преступлении, я пыталась найти оправдание и предложить его прокурору Большой Бетти; тем временем, позабыв о собственном вопросе, она рокотала: «Истина, иди и помоги вон той горемыке!»

И я шла и помогала «горемыке» – это была Минни Клив, которая постоянно теряла свой носовой платок среди вещей, которые держала в маленькой матерчатой сумке, и, если не могла найти его, паниковала, скулила, стонала, выворачивала содержимое сумки на пол, а затем вставала на колени и начинала молиться. В этот носовой платок она перенесла смысл своей жизни; точно ребенок, который провел на пляже полный событиями день, теперь бережно несла она домой свои сокровища: несколько ракушек, ярких камней, воспоминания пережитого дня, заботливо укутав их в тряпицу.

Что бы Минни ни прятала в своем платке, оно не было для нее утешением. Почти все время она была в депрессии. Иногда ей делали ЭШТ, она возвращалась бледная и потерянная, требовала назад свою сумку и зубы, не будучи в состоянии вспомнить, где их спрятала. Большая Бетти помнила. Большая Бетти знала. Большая Бетти все видела. Она взирала на Минни с презрительным состраданием непобедимого героя, которое тот дарует поверженному.

Я боялась Большой Бетти.

«Истина, – гремела она, – когда ты отсюда выберешься? Отвечай!»

Я бормотала что-то испуганным голосом, и тогда Эдит, невестка миссис Эверетт, хрупкая и робкая, всегда говорившая о себе в третьем лице, подходила ко мне, брала меня за руку и, пытаясь принять грозный вид, который в ее исполнении выходил комичным, обращалась к Большой Бетти тоненьким голоском: «Не смей ее пугать. Тише, тише, Эдит позаботится о тебе, Истина. Ну-ну, не бойся. Ты же знаешь Эдит, сестру мужа миссис Эверетт, которая утопила свою маленькую дочку, ох уж и впрямь она утопила свою маленькую дочурку».

«Ой, да замолчи ты, Эдит Эверетт, – вдруг вмешивалась Кэрол. – Давайте слушать радио, хочу “Провожая мою милую домой”!»

Контроль над радио принадлежал Кэрол. Она жила в больнице с двенадцати лет, сейчас это была взрослая девушка двадцати одного года, с телом десятилетнего ребенка и бледным повзрослевшим лицом с темными кругами под глазами. Она непрестанно разговаривала о том, чтобы «выбраться из этой дыры» и выйти замуж, и обменивалась через окно любовными записками со светловолосым посвиненком. Она усерднее остальных убиралась в Кирпичном Доме и, как маленькая собачка, бегала за старшей медсестрой Бридж по пятам, предлагая свою помощь и услуги посыльного, вызываясь носить записки и посылки, а особенно пустые магазинные корзины.

В рамках социального обеспечения на карманные расходы пациентам выдавали по четыре шиллинга в неделю. Для тех, чье состояние не позволяло самостоятельно тратить деньги, пироги и сладости покупала старшая медсестра Бридж, которая также контролировала, чтобы всем честно доставалась их доля, никаких унизительных конфетных потасовок, как в Батистовом Доме, не существовало. Все, кто был в состоянии самостоятельно совершать путешествия к магазинчику, ждали пятницы с нарастающим воодушевлением. Четыре шиллинга! Что же купить? Посетители приходили не ко многим и нечасто, ко мне же и совсем редко, поэтому часть моих денег я тратила на еду. Мы могли купить зубную пасту, мыло, если надоело больничное, конфеты, печенье и косметику, губную помаду и пудру, безделушки вроде бумажных цветов, которые распускаются в воде, украшения на шею, колечки…

В пятницу, в два часа дня, старшая медсестра Бридж появлялась в дверях общего зала с пустой корзиной для белья, и Кэрол мчалась ей на помощь.

«Ну что же! – восклицала радостно старшая медсестра. – В магазин, дамы!»

И вот мы брели мимо сторожевого поста, и прачечной, и большой кухни, и сапожной мастерской, где пожилой пациент с длинными каштановыми волосами, спадающими по плечам, чинил больничную обувь, и столярной мастерской с ее жужжащими машинами и полом, усыпанным стружкой, и приходили в магазин. Блеск и очарование сложенных друг на друга товаров вызывали у нас благоговейный трепет, и нас можно было понять, ведь многие пациенты не были в настоящем магазине уже двадцать, тридцать или более лет, и магазинчик при больнице, с ее тщательно упакованными и укутанными артикулами всех форм, размеров, степеней яркости и глянцевитости, был теперь единственным местом на всю оставшуюся жизнь, которое несло в себе дух живой коммерции.

Иногда владелец магазинчика (которому помогал пациент с непрактичной, но замечательной привычкой отвешивать больше сладостей, чем было заплачено), похоже, в порыве ностальгии по настоящим универмагам Большого Мира организовывал специальную витрину перед прилавком, где выставлял дешевые шариковые ручки, блестящие браслеты или кулоны, бейджи для коктейльных вечеринок, мужские галстуки на прищепке, которые можно надевать с парадным костюмом, и старшая медсестра Бридж, купив все необходимое для отделения, стояла сзади