Отец Всевышний, охрани

Нас от губительной волны,

Спаси от бездны, ада злей,

И силу в руки наши влей.

В угрозы миг, в опасный час

Зовем тебя, услышь же нас[11].

Добавляла еще одно «Спокойной ночи, Мир», взяв все три сумки со своими многочисленными пожитками, которые она всегда носила с собой, с трудом поднималась наверх и шла спать в одну из незапираемых ночных палат.

Сестра Бридж не могла не относиться к даме Мэри-Маргарет как к равной, не спрашивать ее советов (поскольку ее собственные так часто игнорировались) и не извиняться сокрушенно, когда Мэри-Маргарет перечисляла своим могучим голосом недостатки в распорядке дня. Дама Мэри-Маргарет заявляла миру – и себе, что она это она. «С вами дама Мэри-Маргарет», – выкрикивала она, открывая окно, чтобы бросить хлеба воробьям, рассевшимся внизу на кухонных подносах в ожидании запретных крох.

«Кормить воробьев не разрешается», – напоминала ей сестра Бридж.

Дама Мэри-Маргарет не обращала внимания. «Божьи создания, – выкрикивала она военным голосом и, торжественно повернувшись к старшей медсестре, уже в обычной, но театральной манере обращалась к ней, красноречиво, настойчиво и четко проговаривая слова: – Сестра, нам нужно больше пирога к чаю», как если бы просила центр о пополнении припасов для тех, чья жизнь зависела от нее, – для военного подразделения, оставшегося без снабжения, или выживших после катастрофы государственного масштаба.

Рядом с дамой Мэри-Маргарет каждый чувствовал себя так, как будто бы был тут лишним. Казалось, ей никто не может быть нужен, что она обладала властью (которой она, конечно же, не пользовалась) убрать из жизни все избыточное, вроде людей и зданий, и полностью существовать в своем собственном мире, которым для нее были Египет и пустыни Северной Африки.

У нее был сын, красивый молодой человек, студент университета, который приходил ее навещать. Внешне она никак не показывала своих чувств к нему, но ее поход в зал для посетителей был тщательно подготовленной кампанией, завершавшейся победой, о которой она никому не рассказывала. В те дни она повязывала на голову два полутюрбана, сильно красилась, нанося целых два слоя пудры, и возвращалась со своими тремя сумками, нагруженными гостинцами, которые можно было есть, надевать и хранить в шкафчике, чтобы, если вдруг захочется, рассматривать в ночи, когда луна светит сквозь сетку на окне.

Элис, которая руководила хозяйственными делами отделения вместе с Мэри-Маргарет, тоже была средних лет, но скромная, с тихим голосом; опрятно носила больничное хлопчатобумажное платье в полоску, серые чулки и черные казенные туфли со шнурками; в течение дня, пока выполняла самостоятельно возложенные на себя обязанности по уборке, тщательно прятала под головной убор серебристые волосы. Казалось, что Элис истончалась с каждым днем все больше и больше, однако глядя на то, как тщательно и ответственно она работала, было трудно поверить, что причиной тому был физический недуг, а не душевное истощение. Ее истинное место было на борту «Мейфлауэр» или в молитвенном доме квакеров; по крайней мере, так могло казаться ровно до того момента, пока ты не становился свидетелем того, как ночью, сидя в постели, она расчесывает свои длинные седые волосы и, растряхивая пряди по плечам, каким-то волшебным образом не разжимает напряженные губы и не начинает рассказывать, рассказывать, рассказывать о событиях из жизни, когда ее похищали средь бела дня и контрабандой провозили на кораблях в Испанский Мэйн или когда глубокой ночью бандиты тащили ее в пещеры в Гималаях. Держали там, надеясь получить выкуп. Пытали. Угрожали. И она, конечно же, не лгала. Пока она повествовала, по ее губам скользило что-то, что в рекламах называют «секретный ингредиент», просачивалось внутрь слов и заставляло нас верить в правдивость ее рассказов. С наступлением утра волосы ее исчезали под полосатой хлопчатобумажной шапочкой, она надевала свое казенное платье, снова принимала привычный строгий вид, педантично и благоговейно принималась за уборку.

Самым дорогим имуществом для Элис были ее тряпки для натирания до блеска и мытья, которые она стирала каждый вечер и вывешивала на бельевую веревку, тянувшуюся от окна «грязного» зала к окну столовой через поросший травой и усыпанный мелким гравием задний дворик. Дама Мэри-Маргарет и Элис были единственными, кому разрешалось вывешивать одежду на улице. При этом помещение они покидали осторожно, посмотрев направо и налево, а возвращались торопливо, словно убегая от преследователя, и только оказавшись в безопасности, за стеклами окон, они возвращали себе свою уверенность. Если Элис и заводила какую-то беседу в дневное время, то говорила она об уборке, о полосах на линолеуме, в которые никак не втиралась мастика, о скользких местах, настолько опасных, что «кто угодно может сломать ноги», или о Дне реквизиции, ее личном празднике, когда старшая медсестра Бридж приглашала Элис заглянуть в шкаф с постельным бельем и выбрать новые тряпки, и Элис перебирала материю, прикасаясь здесь, разглаживая там, уделяя пристальное внимание размеру, качеству ворса и износостойкости. За этим процессом обычно следовало краткое чаепитие в компании старшей медсестры, кусочек пирога к которому выдавала дама Мэри-Маргарет: хоть она и нечасто общалась с Элис, все же, понимая важность этой церемонии, благосклонно поощряла ее.

Элис часто рассказывала одну историю, для которой не требовался секретный ингредиент, чтобы убедить слушателей в ее правдивости. Когда она была еще совсем молодой, у нее удалили грудь. Мы знали об этом и отводили глаза в сторону или смотрели с болезненным любопытством, когда она натягивала байковое платье в полоску на свое иссушенное тело, которое, как некоторые все-таки догадывались, хотя сама Элис оставалась в неведении, тайно взращивало рак. За неделю до смерти Элис все еще занималась тем, что начищала и натирала поверхности до блеска, отказываясь бросить свои дела; в конце концов ее силой уложили в постель. А кто, стенала она, тряпки постирает? И как вы поймете, какую тряпку для чего использовать? И кто лучше меня знает каждую трещинку на полу, каждый уголок, как знает садовник каждый комок земли у себя в саду, мореплаватель – воды океана, а художник – фактуру своих картин?

Элис умерла ночью, испытывая невероятную боль. Нас утешало то, что медсестра, которая была в это время на дежурстве, обращалась с телами умерших бережно. Рассказывали, что она прихорошила Элис: пара движений, умелое использование ваты – и вот уже щеки полны и румяны, лицо изящно накрашено, а в руках букетик свежих цветов. При знакомстве только с той Элис, которую мы видели днем, строгой и трудолюбивой, можно было бы подумать, что