Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда я сидела под большой раскачивающейся и вздыхающей елью, приговоренной к смерти за то, что мешала линиям электропередач. Ее лапы были усеяны рядами шишек, разбухших от солнечного тепла и вскрытых его лучами, – семена, словно крохотные деревья, были разбросаны в траве и хором издавали вздохи, когда ветер проводил по ним рукой. Со своего места на холме я видела, как внизу по дороге ехал на велосипеде почтальон, звуком свистка оповещая жителей домов о своем прибытии. Мое сердце замерло, когда он подошел к нашему почтовому ящику в форме дома с нарисованной кирпичной крышей и нарисованными, привычным образом стянутыми шнуром занавесками на фронтальных окнах и прорезью для писем, замаскированной под дверь. Я пошла украдкой вниз, вдоль живой изгороди, через ручей и сосновые насаждения, дальше вниз к воротам дома и почтовому ящику. Бросилась к нему, забрала письма и вернулась в укрытие под соснами.
Но почему?
Ничего необычного. Я размечталась, что письмо будет адресовано мне и это будет любовное послание, что я унесу его к себе в комнату и буду перечитывать снова и снова, выучу его наизусть, тщательно изучу почерк и попытаюсь его скопировать, а если окажется, что строки выведены зелеными чернилами, поменяю и цвет собственных чернил. Но кому могло понадобиться написать мне любовное письмо?
Сестра сообщала, что была беременна. Ночью, лежа в постели, я плакала от жалости к себе и от осознания своей чужеродности в этом мире, уткнувшись лицом в подушку и заглушая волнение и вздохи осужденной на смерть ели: «Господи боже мой, почему во мне такая пустота?»
19
Я провела дома шесть недель. Пока однажды ночью фосфоресцирующие скелеты не были сложены в загонах, чтобы быть сожженными и измельченными, а умеющий читать и писать ветер не стал разносить по округе свои культурные отходы, а неуемное море, то наступающее, то отступающее, не утомило вечными рассказами о себе и намеками недавнего лета на человечность (которые были теперь лишь упаковкой от мороженого и апельсиновыми очистками), а кора деревьев и люди в небе не стали казаться лишь бумажками, пропитанными светом и наклеенными в технике декупаж, а мой отец не застонал, а мать не очутилась вычерпывающей кровь из своих огромных туфель, а я не оказалась в Клифхейвене, в постели в наблюдательной палате; я с ужасом смотрела на процедурный кабинет, потому что храбрости больше не было и я не могла больше успокаивать себя, декламируя про себя старые стихи о яблоках, которые не может потревожить ни гниль, ни плодожорка, которые лежали, плод мечты, в щедрых потоках лунного света; не могла я себя успокоить и тем, что условия могли измениться, что старые грозные методы не будут применяться, чтобы добиться от пациента немедленного повиновения и сотрудничества.
«Истина вернулась».
На меня смотрели с любопытством и сочувствием. Мне рассказали, что доктор Хауэлл, наш Булка, уехал, чтобы заняться общей практикой в богатом пригороде на побережье; как передавали те, кто мог контактировать с внешним миром, по воскресеньям после обеда Булку с женой и детьми можно было заметить на пляже – со всеми этими надувными матрасами, ведерками и лопатками. Новый врач, доктор Стюард, высокий, хилого телосложения, худой, лет тридцати пяти, казалось, был под полным контролем мисс Гласс. Если он осмеливался уделить кому-то из подопечных немного больше времени, чем обычно, главная медсестра Гласс обращалась к нему, как к заплутавшему мальчишке, а потом делала назидательное замечание пациенту: «Зачем вы отнимаете так много времени у доктора Стюарда? Вы же видите, что он занят. Кроме вас в отделении еще девяносто семь женщин. Если с каждой подобной вам возиться, дня не хватит».
«Вам подобные» по-прежнему оставалось излюбленной фразочкой нашей главной медицинской сестры. Другая начиналась словами «Ей нужно…» и продолжалась особым предписанием, актуальным на данный момент, с которым нерешительный доктор Стюард обычно соглашался.
В наблюдательной палате меня продержали недолго. Пока я лежала в постели, миссис Пиллинг и миссис Эверетт по старой памяти присылали мне небольшие вкусные гостинцы, а иногда сами приходили, чтобы поболтать, и с сожалением отмечали: «Никто больше не убирался в коридоре, как ты, Истина». Они наперебой рассказывали, что старые времена «натираний до блеска» прошли, что доктор Портман собирался модернизировать больницу и начал с того, что приобрел замечательный аппарат – электрический полировщик полов, у которого также была функция уборки, если ты не забывал повернуть правильный переключатель, конечно же, но ни у кого из нынешних пациентов не было никакого чувства ответственности, никто, кажется, не обращался с аппаратом надлежащим образом, поэтому он вечно находился в ремонтной мастерской, так что в конце концов пришлось вернуть ручную уборку – ну и результат сразу налицо. И еду теперь по отделениям развозили в закрытых фургонах, а не в кузове тарахтящего грузовика, который умудрялся половину расплескать, а вторую изгваздать в пыли. И уголь теперь возили не на телеге, которую тащили, сгорбившись и надрываясь, два старика, точно две клячи между оглоблями, при этом ухоженные санитары бодро шли следом и покрикивали; уголь доставляли на грузовиках, в кузове которых приезжала бригада крепких молодых ребят; старики же, запертые в отделении, суетились, ничего не понимая, каждый день в восемь утра готовились впрячься в телегу, еще и плакали, когда никто не приходил за ними с криком: «На уголь! Пошевеливайтесь!»
Миссис Пиллинг и миссис Эверетт рассказали мне, кого отправили домой, а кто все еще находится в лечебнице, а кого перевели в другое отделение; что Норма устроилась на работу в небольшой гостинице в городе и чувствует себя нормально, что Мэри сказали, что она может идти домой, если кто-нибудь готов о ней позаботиться, но таких не нашлось; что на холме строится новое – открытое – отделение для таких пациентов, как Мэри, с прекрасным видом на море, и что
