напишу работу о Зигмунде Фрейде. Неплохо для начала.

А может, буду помогать людям, которым снятся кошмары. Чтобы они им больше не снились. Было бы здорово.

Десять

Я решил, что попытаюсь поцеловать Илеану Тельес.

Но когда? Где? Она учится в другом классе. Я ее почти не вижу.

Значит, план такой: найду ее шкафчик.

Одиннадцать

Когда мы возвращались от врача, мама спросила, ответил ли я Данте.

– Пока нет.

– Думаю, тебе стоит ему написать.

– Мам, я твой сын, а не ящик для предложений.

Она смерила меня взглядом.

– Смотри на дорогу, – сказал я.

Добравшись до дома, я достал дневник и написал:

Если сны не берутся из ниоткуда, тогда почему во сне я задавил Данте? И почему мне снова снился этот кошмар? Сбивая Данте, я оба раза смотрел на Илеану. М-да, дело плохо. Воздух просачивается наружу.

Не хочу об этом думать. Но думать могу либо о снах с братом, либо о снах с Данте. Так себе выбор.

Кажется, мне пора заняться своей жизнью.

Двенадцать

Когда я вспоминаю тот сон, в котором гуляю с братом, то думаю вот о чем. В последний раз я видел брата, когда мне было четыре года. Значит, между моим сном и реальностью есть прямая связь. Наверное, тогда-то все и случилось. Мне было четыре, ему – пятнадцать. Он сделал то, что сделал, и теперь сидит. И не в каком-нибудь изоляторе, а в самой настоящей тюрьме. Мой дядя по пьяни иногда попадает в изолятор. Маму это огорчает. Но его быстро выпускают, потому что он не садится за руль пьяным – просто становится драчливым и нарывается на неприятности. Если бы слова «драчливый» не существовало, его изобрели бы специально для моего пьяного дяди. Потом кто-нибудь обязательно платит за него залог, и его отпускают. А из настоящей тюрьмы так просто не освободишь. Быстро оттуда не выходят. В тюрьму сажают надолго. Там мой брат и сидит. В тюрьме. Я даже не знаю, в федеральной или в тюрьме штата. И понятия не имею, по какому принципу отправляют в ту или иную. В школе этому не учат.

Но я хочу узнать, за что его посадили. Пусть это будет моим исследовательским проектом.

Я думал об этом. Думал, думал, думал.

Газеты. Наверняка ведь где-то хранятся старые газеты.

Будь рядом Данте, он бы мне помог. Он умный. Он бы точно знал, что делать.

Но Данте мне не нужен.

Я могу сам во всем разобраться.

Тринадцать

Дорогой Ари!

Надеюсь, ты получил мои письма. Ладно, лукавое вышло начало. Конечно, ты их получил. Но я не собираюсь анализировать, почему ты не отвечаешь. Хотя ладно, это тоже неправда. Я уже проанализировал, почему после бассейна меня не ждет ни одного письма. Не стану марать бумагу и описывать теории, которые я выдумываю по ночам, когда не могу уснуть. Короче говоря, Ари, не буду капать тебе на мозг. Обещаю. Если мне захочется написать – я напишу. А если ты не захочешь отвечать, то и не надо. Будь собой. И я буду собой. Такова жизнь. Да и вообще – я всегда говорил больше тебя.

У меня появилось новое любимое занятие (помимо катания на метро): ходить в Чикагский институт искусств. Это нечто, Ари. Ты бы видел здешние экспонаты – просто потрясающие. Жаль, ты далеко, было бы здорово посмотреть на все это вместе. Ты бы обалдел, честное слово! Тут представлено и современное искусство, и не-такое-уж-современное… В общем, я могу продолжать бесконечно, но, пожалуй, хватит. Тебе нравится Энди Уорхол?

Тут, кстати, знаменитая картина Эдварда Хоппера[29] – «Полуночники». Я в нее просто влюбился. Иногда мне кажется, что все мы похожи на людей, изображенных на этой картине. Мы погружены каждый в свою Вселенную, полную боли и вины, – такие далекие и непостижимые. Эта картина напоминает мне о тебе. У меня от нее разрывается сердце.

Но «Полуночники» все-таки не самая любимая моя картина. Даже не близко. Я тебе никогда не говорил, какая у меня самая-пресамая любимая картина? Это «Плот “Медузы”» Жерико[30]. За ней стоит целая история. Картина основана на реальном кораблекрушении, и именно она сделала Жерико знаменитым. С художниками вот какая штука: они рассказывают истории. Я это к тому, что некоторые картины похожи на романы.

Однажды я поеду в Париж, отправлюсь в Лувр и целый день простою перед этой картиной.

По моим подсчетам, гипс тебе уже должны были снять. И да, я помню твое правило «не говорить об аварии». Позволю себе заметить, Ари, что это абсурдное правило. Ни один нормальный человек не станет ему следовать. Хотя сомневаюсь, конечно, что я подхожу под определение нормального человека. В общем, надеюсь, физиотерапия помогает и ты снова в норме. Хотя какая там норма? Кто-кто, а ты-то уж точно ненормальный.

Я по тебе скучаю. Мне можно так говорить? Или на этот счет тоже есть какое-нибудь правило? Знаешь, интересно, почему у тебя столько правил. Почему, Ари? Наверное, у всех они есть. Может, мы перенимаем это от родителей. Родители вечно насаждают нам правила. Возможно, даже чрезмерно, Ари. Ты когда-нибудь об этом задумывался? По-моему, с правилами нужно что-то делать.

Я больше не буду говорить, что скучаю по тебе.

Твой друг,

Данте

Четырнадцать

Сьюзи Бирд помогла мне отыскать шкафчик Илеаны.

– Только не рассказывай Джине.

– Не расскажу, – сказала она. – Обещаю.

И тут же нарушила обещание.

– Она бедокурка, – сказала Джина.

– Ага, и ей восемнадцать, – поддакнула Сьюзи.

– И что?

– Ты всего лишь мальчишка. А она – женщина.

– И бедокурка, – повторила Джина.

Я оставил Илеане записку, в которой написал «Привет» – и свое имя. Какой же я придурок. «Привет». Что это за фигня?

Пятнадцать

Я весь вечер провел в библиотеке, рассматривая микрофильмы[31] старых выпусков «Эль-Пасо таймс». Искал статью о брате. Правда, я понятия не имел, правильный ли выбрал год, поэтому спустя полтора часа все-таки сдался. Наверняка для подобного расследования был способ получше.

Я подумал, не написать ли Данте, но вместо этого взял альбом с картинами Эдварда Хоппера. Данте был прав насчет «Полуночников» – это шикарная картина. И Хоппер тоже был прав. Казалось, я смотрю в зеркало. Однако сердца мне это не разбивало.

Шестнадцать

Знаете, как выглядит мертвая кожа, когда снимают гипс?

Эта мертвая кожа напоминала мне мою жизнь.