Гулять каждый день! Одна эта мысль меня вдохновляет.

Я не знаю, кто я.

Чего мне на самом деле хочется в день рождения, так это чтобы кто-нибудь поговорил со мной о брате. Я хочу увидеть его фотографии на стенах нашего дома.

Почему-то я надеялся, что этим летом почувствую себя живым. Папа с мамой говорили, что меня ждет целый мир, но на самом деле никакого мира не существует.

Вечером пришел Данте. Мы уселись на ступеньки крыльца. Он вытянул руку, ту самую, которую сломал во время аварии. Я вытянул свою – которую сломал тогда же.

– Целая и невредимая, – сказал Данте.

Мы обменялись улыбками.

– Если что-то ломается – это можно починить. – Он снова вытянул руку. – Как новенькая.

– Может, и не как новенькая, – возразил я. – Но все равно в порядке.

Ранки у него на лице затянулись, и в вечернем свете он снова казался безупречным.

– Я сегодня ходил плавать, – сказал он.

– И как?

– Я люблю плавать.

– Я знаю, – отозвался я.

– Я люблю плавать, – повторил он и на некоторое время замолчал. А потом сказал: – Я люблю плавать – и тебя.

Я ничего не ответил.

– Плавание и ты, Ари, – вот что я люблю больше всего на свете.

– Не надо так говорить.

– Это правда.

– Я и не говорил, что неправда. Я сказал, что говорить так не надо.

– Почему?

– Данте, я не…

– Можешь ничего не говорить. Я знаю, что мы разные. Мы непохожи.

– Да, мы непохожи.

Я знал, что он имеет в виду, и мне хотелось, чтобы он был другим – тем, кто не произносит подобное вслух. Я просто кивнул.

– Ты меня ненавидишь?

В тот миг что-то случилось. После аварии я вечно на всех злился и всех ненавидел: Данте, маму с папой, себя. Всех. Но в ту секунду я не испытывал ненависти. Нет. Я вовсе не ненавидел Данте – просто не знал, как быть его другом. Не знал, как быть другом в принципе. Но это вовсе не значило, что я его ненавидел.

– Нет, – сказал я. – Я не ненавижу тебя, Данте.

Мы просто молча сидели на крыльце.

– Мы будем друзьями? Когда я вернусь из Чикаго?

– Да, – сказал я.

– Правда?

– Да.

– Обещаешь?

Я посмотрел в его безупречное лицо.

– Обещаю.

Он улыбнулся.

Он не плакал.

Одиннадцать

Данте и его родители пришли к нам в гости накануне своего отъезда в Чикаго. Наши мамы вместе приготовили ужин. Меня не удивляло, что они сдружились, – они были в чем-то похожи. Зато удивило, что подружились наши отцы. Они сидели в гостиной, пили пиво и говорили о политике. И, похоже, более-менее сходились во мнении.

Мы с Данте сидели на крыльце. Почему-то нам обоим нравилось проводить там время.

Мы ни о чем толком не говорили – наверное, не знали, что сказать. Я баловался с костылями. И тут мне в голову пришла мысль.

– Твой блокнот у меня под кроватью – можешь его принести?

Данте сначала замешкался, но потом кивнул. Он исчез в доме, а я сидел и ждал.

Вернувшись, он передал блокнот мне.

– Я должен тебе кое в чем признаться, – сказал я.

– В чем?

– Я не открывал его.

Он молчал.

– Посмотрим его вместе?

Данте опять ничего не ответил, поэтому я просто открыл блокнот. Первым наброском был автопортрет. Данте, читающий книгу. На втором был его отец, который тоже читал. Третьим наброском тоже оказался автопортрет. Просто его лицо.

– Ты тут какой-то грустный.

– Наверное, в тот день мне было грустно.

– А сейчас?

Он не ответил.

Я перевернул страницу и уставился на свой портрет, но ничего не сказал. Набросков со мной было пять или шесть – все сделанные в один день. Я внимательно их изучил. В них не было ни капли небрежности. Все линии были точными и продуманными и выражали его чувства – и в то же время в них была спонтанность.

Пока я рассматривал рисунки, Данте не произнес ни слова.

– Они честные, – сказал я.

– Честные?

– Честные и правдивые. Однажды ты станешь великим художником.

– Однажды, – повторил он. – Слушай, тебе не обязательно хранить этот блокнот.

– Ты мне его отдал. Теперь он мой.

Потом мы оба замолчали и просто сидели на крыльце.

В тот вечер мы даже толком не попрощались. Мистер Кинтана поцеловал меня в щеку. Он всегда так делал. Миссис Кинтана приподняла мою голову за подбородок и посмотрела мне в глаза, будто хотела напомнить о словах, произнесенных в больнице.

Данте обнял меня. Я обнял его в ответ.

– Увидимся через несколько месяцев, – сказал он.

– Ага, – сказал я.

– Я тебе напишу, – добавил он.

Я знал, что он напишет. Но не знал, отвечу ли ему я.

Когда они ушли, мы с мамой и папой устроились под навесом. Пошел дождь, а мы все сидели. Сидели и тихо на него смотрели. И в струях дождя я видел Данте, который держит в руках птицу со сломанным крылом. Я не мог разобрать, улыбается он или нет. Вдруг он потерял свою улыбку?

Я закусил губу, чтобы не расплакаться.

– Я так люблю дождь, – прошептала мама.

Я тоже его люблю. Я тоже его люблю.

Я почувствовал себя самым грустным парнем во Вселенной. Лето пришло и ушло. Лето пришло и ушло. И наступил конец света.

Буквы на странице

Есть слова, которые я никогда не смогу произнести.

Один

Первый день занятий. Остинская старшая школа, 1987 год.

– Ари, что с тобой случилось?

На этот вопрос у меня был простой ответ.

– Авария.

Это Джина Наварро подошла ко мне на обеде.

– Авария? – переспросила она.

– Ну да, – сказал я.

– Это не ответ.

Джина Наварро. Почему-то ей казалось, что раз мы знакомы с первого класса, ей можно меня доставать. Единственное, что я знал о ней наверняка, – это то, что она не любит простых ответов. «Жизнь – штука сложная» – таков был ее девиз. И что тут скажешь? Что тут скажешь? Ничего не придумав, я просто молчал и смотрел на нее.

– Ты неисправим, да, Ари?

– Не вижу смысла исправляться.

– Ну еще бы.

– Ага, еще бы.

– Не уверена, что ты мне нравишься, Ари.

– А я не уверен, что мне нравишься ты, Джина.

– Что ж, не все взаимоотношения строятся на симпатии.

– Пожалуй.

– Слушай, а я ведь единственный человек, с которым у тебя были какие-никакие долговременные отношения.

– Ты вгоняешь меня в депрессию, Джина.

– Не надо винить меня за