том дело. Просто боль иногда накатывает.

– Сейчас больно?

– Да.

– Ты принимаешь обезболивающее?

– Стараюсь не принимать. От любых их препаратов я чувствую себя ужасно.

Я нажал кнопку на пульте от кровати, чтобы приподнять спинку и сесть. Мне хотелось сказать: «Как же меня все бесит!», но я промолчал. Хотелось кричать.

Данте протянул мне свой блокнот. Но, только я собрался его открыть, сказал:

– Посмотришь, когда я уйду.

Видимо, мое лицо выражало немой вопрос, потому что он прибавил:

– У тебя свои правила. У меня свои.

Я рассмеялся. Я хотел смеяться, смеяться, смеяться, пока так не высмеюсь, что стану кем-то другим. Самое классное в смехе было то, что я мог забыть о странном, ужасном чувстве в своих ногах, хотя бы на минуту.

– Расскажи мне о людях из автобуса, – попросил я.

Он улыбнулся.

– Там был один мужчина, который стал рассказывать мне об инопланетянах из Розуэлла. Он сказал, что…

Я даже не особо слушал его историю. Наверно, мне достаточно было голоса Данте. Я слушал его, словно песню, и все думал о той птице со сломанным крылом. Никто мне так и не сказал, что с ней случилось. А сам я уже спросить не мог, поскольку, заговорив об аварии, нарушил бы собственное правило. Данте продолжал рассказывать о людях из автобуса и инопланетянах из Розуэлла, которые сбежали в Эль-Пасо и собирались захватить всю городскую инфраструктуру.

Наблюдая за ним, я вдруг подумал, что ненавижу его.

Он почитал мне стихи. Возможно, хорошие, но я был не в настроении.

Когда он наконец ушел, я уставился на его блокнот. Он никому не давал смотреть на свои наброски. И вот решил показать их мне. Мне. Ари.

Я знал, что он делал это только из благодарности.

И я ненавидел эту благодарность.

Данте считал, что теперь он мне чем-то обязан. И мне это не нравилось. Только не это.

Я схватил блокнот и швырнул его в другой конец комнаты.

Четыре

Мне повезло, что мама вошла ко мне именно в ту секунду, когда блокнот Данте ударился об стену.

– Расскажешь мне, что стряслось?

Я покачал головой.

Мама подняла с пола блокнот. Потом села и собралась его открыть.

– Не надо, – выпалил я.

– Что?

– Не открывай.

– Почему?

– Данте никому не разрешает смотреть свои наброски.

– Только тебе?

– Ага.

– Ты поэтому швырнул его в стену?

– Не знаю.

– Я понимаю, что ты не хочешь говорить, Ари, но мне кажется…

– Я не хочу знать, что тебе кажется, мам. Я просто не хочу говорить.

– Не стоит держать все внутри себя. Я знаю, как это тяжело. И следующие несколько месяцев будут очень непростыми. Ты не сможешь исцелиться, если будешь держать все в себе.

– Что ж, видимо, тебе придется отвести меня к психологу, с которым я смогу обсудить все свои проблемы.

– Оставь свой сарказм. И мне не кажется, что поход к психологу – такая уж плохая мысль.

– Вы с миссис Кинтаной договорились обо всем у меня за спиной?

– А ты смышленый парень.

Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их.

– Тогда давай и мы с тобой договоримся, мам, – сказал я, почти чувствуя во рту ярость. – Ты начнешь говорить о моем брате, а я начну говорить о своих чувствах.

Выражение ее лица изменилось. Казалось, мои слова удивили и ранили ее. А еще – разозлили.

– Твой брат тут ни при чем.

– Что, только вам с папой разрешается держать все в себе? У папы вообще внутри целая война. Я тоже так могу.

– При чем здесь это?

– При всем. Лучше сама сходи к психологу. И папа пусть сходит. Может, после схожу и я.

– Пойду попью кофе, – сказала мама.

– Не торопись.

Я закрыл глаза.

Видимо, теперь это стало моей новой фишкой. Я не мог встать и уйти, когда злился, поэтому просто закрывал глаза и оставлял Вселенную снаружи.

Пять

Папа навещал меня каждый вечер.

Я хотел, чтобы он ушел.

Он пытался со мной разговаривать, но получалось у него не очень, поэтому он просто сидел рядом. И это сводило меня с ума.

Потом я кое-что придумал.

– Данте принес мне две книги, – сказал я. – Какую хочешь почитать? Выбери одну, а я возьму другую.

Он выбрал «Войну и мир».

А мне достались «Гроздья гнева».

Сидеть с папой в больничной палате было не так уж плохо. Сидеть и читать. Правда, ноги у меня ужасно чесались. Приходилось глубоко дышать, чтобы успокоиться. Чтение тоже помогало.

Временами я чувствовал, что отец меня изучает.

Как-то раз он спросил, снятся ли мне по-прежнему кошмары.

– Да, – ответил я. – Теперь я ищу в них свои ноги.

– Ты их найдешь, – сказал он.

Мама так ни разу и не вспомнила тот наш разговор о моем брате. Просто делала вид, что ничего не случилось. Я не знал, хорошо это или плохо, но был рад, что она по крайней мере больше не заставляет меня говорить. Она все равно приходила, пытаясь убедиться, что мне хорошо и удобно. Разумеется, это было не так. Кому, черт дери, удобно лежать в кровати с загипсованными ногами? Я ничего не мог сделать без посторонней помощи. Мне надоели больничные утки. Мне надоело ездить в инвалидном кресле. Вот они – мои новые лучшие друзья: инвалидное кресло и мама. Она сводила меня с ума.

– Мам, хватит суетиться. Мне ужасно хочется выругаться, честное слово.

– Не смей делать этого при мне.

– Я серьезно, мам, прекрати.

– Чего ты строишь из себя нахала?

– Я никого из себя не строю. – Я был в отчаянии. – У меня постоянно болят ноги, а если не болят, то чешутся. Морфий мне больше не дают…

– И хорошо, что не дают, – перебила она.

– Да, конечно. Мы ведь не хотим, чтобы тут носился маленький наркоман, правда? – Как будто я мог носиться… – Черт. Мам, я просто хочу побыть один, понятно? Ты не возражаешь? Не возражаешь, что я хочу посидеть в одиночестве?

– Хорошо, – сказала она.

И после этого оставила меня в покое.

Данте меня больше не навещал, зато звонил дважды в день. Он заболел. Гриппом. Я за него переживал. Судя по голосу, чувствовал он себя ужасно. Он сказал, что ему снятся кошмары. Я ответил, что мне тоже.

Однажды, позвонив, он сказал:

– Я хочу кое-что сказать тебе, Ари.

– Давай.

Но он молчал.

– Ну и?

– Не важно, – пробормотал он. – Проехали.

Я решил, что тогда это, напротив, очень важно.

– Хорошо, – сказал я.

– Скорей бы снова пойти с