ты детство помнишь?

– Мало… Помню себя хорошо только с класса седьмого. А детство…

– А я помню… Выхожу на улицу – дома и деревья в инее! На калитке иней, на лавочке… Когда иней, значит, будет все хорошо и сказочно! И шапочка на мне смешная, с помпоном на макушке и длинными ушами. И жарко так в ней становится, что хочется тут же развязать!

– Слушай – точно! Сейчас вспомнил… Иней на деревьях! Хорошо и сказочно… И обязательно надо сосульку пососать!

– Ой, Костя! Мы совершенно забыли. У нас же вода горячая в бочку налита. Остынет! Хорошо, что ты про сосульку вспомнил!

Они забираются в кедровую бочку. Вот что такое японская баня! И начинают плескаться, как дети. Места хватает – бочка просторная. Сталина мылит мочалку, трет Косте спину.

Инстинктивно прижимается.

Костя чувствует груди Сталины.

Вдруг какой-то огневой росчерк освещает комнату.

Они оглядываются на окно. В небе висит красная ракета.

Слышен яростный гул толпы и лай овчарок.

Вот она и началась.

Ночь любви.

Когда, казалось, уже не было никаких сил ждать; когда зэки вцеплялись в колючую проволоку так, что из порезанных пальцев сочилась кровь; когда зэчки стали тихо повизгивать от подступавшей страсти; когда закончился табак в кисетах охранников; когда поп Климент, тот самый – в шапочке-скуфейке, поблагодаривший Летёху за доходягу-зэка, добитого на склоне трассы, закончил ладить из струганных жердей крест…

Вот тогда она и взлетела.

Красная ракета.

Многим показалось, что ракета зависла над склоном сопки.

Ворота открыли с двух сторон. Толпа хлынула. Некоторые лезли прямо по колючей проволоке. Задние напирали на передних. Люди топтали друг друга, пробиваясь к центру поляны. Они еще толком не знали, что они там будут делать? Обниматься и целоваться?

Или хрюкать свиньями, рычать волками и реветь изюбрами? Пришел великий гон. Страсть совокупления победила человеческие чувства и стала главной. В перекрестии лучей прожекторов возникла фигура Климента.

Он держал в руках рукотворный крест. Налетевший ветер трепал его седые волосы. Шапочку-скуфейку священник скинул. Или потерял в толпе.

Климент грозно пел молитву.

Ему помогали два тщедушных зэка-доходяги, лагерные юродивые.

Климент хотел прочесть Молитву покаяния и прощения. Слова ее он помнил с детства, когда помогал своему отцу – настоятелю православного храма старой станицы Казакевичи.

Особенно хотелось донести до обезумевших людей вот что:

Ты же, о Премилосерде Боже… избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых вседа восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков…

Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну…

Злых человеков и грехопадений.

Как даровать им кончину мирную и непостыдную?

Климент знал, что подогретые страстью люди не поймут его. Рукоположенный на пастырскую службу митрополитом Хабаровским и Приамурским Павлом, отец Климент знал цену человеческого греха. Владыко Павел сгинул на Соловках. Туда отсылали священников, арестованных в стране первыми. Климент на стройке тоже прошел свой путь. От лесоповальщика до тачковоза. Были и хлебные у него занятия. Хлебными считаются в лагере те должности, в которых ты приближен к еде. К примеру, каптерщик – распределитель продуктов. Лагпунктовское начальство охотно ставило бывших священников каптенармусами. Они ведали провиантом и зэковской одежонкой. Попы на зоне не воровали.

Блюли себя.

И другим не давали красть.

Или вот еще – хлеборезчик… Попробуй не доложить в зэковскую пайку десять граммов хлеба! Опытный сиделец берет пайку в руки и по весу определяет, на сколько его обделил сегодня хлеборез. Климент исполнял все порученное в соответствии с саном. А на зоне воруют скопом. От начальника лагерного пункта до последнего истопника. Хорошее сухое полено можно обменять на закрутку махорки. Отец Климент не крал. Церковный сан не позволял ему грешить. И других с позором разоблачал. Его быстро переводили на другой участок. Одно время работал на вошкобойке – дезинфицировал одежду зэков, усыпанную паразитами. Здесь-то что своруешь?! Пока голые зэки толпились в предбаннике, а их штаны и бушлаты висели в дезкамере в клубах горячего пара, охранники и кладовщики присматривали свитера и рубахи, годные для носки. Часто воровали не для себя, а чтобы втюхать тем же зэкам, у которых было на что меняться. Люди в лагерях вернулись к первобытным отношениям. Известная формула «товар – деньги – товар» на стройке-500 не работала.

Товар – только на товар.

Вот какой была формула на зоне.

Как-то на Известковой Клименту удалось пристроиться в медпункт. Вроде санитара. Он никого не лечил. Мазал зеленкой гнойники, перевязывал раны и ссадины. А серьезных больных – тубиков, саморубов и мастырщиков (тех, что калечили сами себя) отправляли сразу в лагерную больницу. Так бы и сидеть Клименту на тихой и теплой должности. В медпункте исправно топили. И мерить температуру зэкам единственным градусником.

Но как на грех у местного кума заболела любимая собачонка. Непонятной породы. Он принес ее Клименту. Собачонка чихала и кашляла, а потом, ночью, захрипела и померла. Кум сильно опечалился. Лагерная тройка добавила отцу Клименту пятерик, за вредительство. Да ведь сам он и признался в том, что давал собаке пенициллин. Думал, как лучше.

И отправили святого отца строить Дуссе-Алиньский тоннель. Здесь он получил кличку Апостол и больше не испытывал судьбу.

То есть, придуряться ему больше не пришлось.

Придурками на стройке-500, впрочем, как и в других лагерях, называли людей смежных, сопутствующих основному занятию – будь то лесоповал или отсыпка насыпи, профессий. Таких много. Повара, хлеборезчики, каптерщики, заведующие складами, дезинфекторы, попросту говоря – вошкобои, истопники, нормировщики, нарядчики, швеи, портные, уборщики, кочегары и сапожники.

Климент стал тачковозом. Посылали и на проходку. На выстроенных вдоль стен трапах-стапелях они рубили с помощью зубила и молотка скалу. Никаких специальных инструментов, вроде отбойного молотка, у проходчиков не было. Непобедимый в духе, Климент умел успокаивать людей. И утешать их. Он вселял в них надежду.

К нему шли на исповедь зэки. В лагерях много людей, кто ищет утешения в вере. Исповедовал, конечно, тайком – по ночам.

То, что задумало лагерное начальство, или сам Френкель, Апостол называл не ночью любви, а дьявольской случкой. Через все шмоны и облавы, через лагеря, пересылки и этапы отец Климент пронес маленькую книгу, затрепанную уже, с выпавшими отдельными страницами. Книжица называлась «Молитвенный щит православного христианина». И была она выпущена в свет по благословению Его преосвященства епископа Задонского Никона. Брат в вере, алтайский иеромонах Макарий, отдал Клименту книжицу в Хабаровской пересылке, на улице Серышева. «Тебе скорее и лучше пригодится!» – сказал отец Макарий.

Из окна их камеры был виден корпус штаба Дальневосточного военного округа. Стройный корпус из красного кирпича.

Макария отправляли этапом в порт Ванино. Значит, на Колыму. Двадцать пять лет получил отец Макарий. С конфискацией имущества и по нескольким