Мои вещи выгружались позже меня; удивительно, но у меня действительно были вещи. Можете ли вы поверить, чтобы Ля Каролина позволила мне уехать без запасов, без чемодана? Она сделала даже лучше, боже мой! Она к этому прибавила полный спальный комплект. Ангел доброты, умру ли я, так и не узнав, как сложилась твоя судьба, жива ли ты еще на этом свете, где ты совершила так много добрых дел! Я, как сейчас, вижу себя на набережной Лимингтона, а рядом лежат два моих матраса, моя подушка, мои одеяла. Не зная ни слова по-английски, я останавливала за руку каждого прохожего, указывая ему пальцем на все эти предметы и тем же пальцем затем указывая на рот, чтобы намекнуть на мое желание обменять все это на что-нибудь, что можно было бы поесть. Говорят, именно так шла торговля у диких народов. Некий Джон Булл[106] не постыдился взять у меня все мое имущество за одну гинею,[107] без сомнения, посчитав себя при этом очень цивилизованным человеком. Из Лимингтона я отправилась в Болдервуд.

Эта деревня находилась между Лимингтоном и Саутгемптоном. Я дала честное слово прибыть туда, как и еще четыре французских офицера и четыре испанца, с тремя из которых были их жены. С нами достаточно хорошо обращались. Мы даже получали пять шиллингов[108] в день. Можно подумать, это много; но поверьте, наша жизнь весьма дорого стоила. В Англии коммуникации очень многочисленны, и сложилась средняя цена на продукты, которая почти везде одинакова, будь то в городе или в деревне. Мы платили за шесть фунтов[109] хлеба три шиллинга, за фунт мяса — один шиллинг. Англичане хвалят свое мясо, которое действительно очень красиво на глаз, но очень жирное; но по мне их огромные куски говядины, их чудовищные бараньи ляжки не так вкусны, как наши. Отличным я нашла лишь их пиво. Я каждый день пила добрую кружку, не жалея о потраченных восьми пенни,[110] что равнялось приблизительно шестнадцати французским су. При таком режиме несложно было и пополнеть.

Я жила у одного портного, который сдавал мне за шесть шиллингов в неделю маленькую, но очень чистую комнатку. Постель закрывалась в шкафу и доставалась откуда только на ночь. Я могла пользоваться садиком. Дети портного помогли мне построить из досок сарай, где я начала разводить кроликов. Дни проходили в работе в садике и в прогулках по окрестностям, где я собирала траву для своих новых подопечных. Таким образом, я вновь вернулась к подобию военной службы: у меня были часы сбора фуража, часы распределения рационов, часы перевязки. Невозможно быть более ревнивыми к своему праву собственности, чем это имеет место у английских крестьян. Когда мне случалось иногда сойти с тропинки, чтобы сорвать какой-то несчастный пучок травы, тут же прибегал какой-нибудь разъяренный тип и начинал кричать, потрясая кулаками: «My property!»[111] Я давала ему выкричаться и притворялась, что ничего не понимаю, до тех пор, пока моя операция не была закончена. Иногда, когда кричали слишком сильно, я забывала, что ношу юбку, я отпускала такое ругательство, показывая при этом лезвие ножа, что все завершалось очень хорошо: человек всегда успокаивался и отступал. Английский крестьянин не слишком закален; население Лондона, скажем так, имеет весьма сварливые обычаи; но весь их народ не поднимается, как наш, в мужественном порыве на военную службу на много лет. Он не боится удара кулаком, но лезвие ножа обычно производит на него впечатление. Я принадлежу к тем, кто полагают, что у Наполеона была очень разумная идея произвести высадку десанта в Англии, и что наша французская армия, ступив на землю, не встретила бы там длительного сопротивления.

Наша жизнь была однообразна, но я была бы несправедлива к Провидению, если бы не нашла ее раем по сравнению с тем, какую жизнь вели мои несчастные соотечественники на этих ужасных понтонах. Случай связал Турнефора с одним французским эмигрантом, месье де Какере, жившим в Лимингтоне и часто приходившим в нашу деревню. Это был бывший адвокат Парламента; он жил за границей, давая уроки французского языка. Офицер велитов говорил только о своем императоре; а этот бывший адвокат любил только старый режим, но это не помешало им сойтись в одном несомненном вопросе: в том, что французская нация выше всех других наций на земле.

Однажды месье де Какере прибежал к Турнефору с газетой в руке и, весь светясь от восторга, сказал:

— Посмотрите на эту английскую газету, это издание для женщин, которое рассказывает всевозможные занимательные истории. Я ее принес, так как здесь содержится нечто, очень меня заинтересовавшее, и я не могу не познакомить вас с этим. Слушайте.

И он перевел примерно следующее:

«В 18… году три французских офицера ехали в дилижансе из Шалон-сюр-Сон в Париж. С ними вместе ехали толстая крестьянка, служанка у кюре, а также еще один пассажир в пилотке, завернутый в плащ и выглядевший очень молодым человеком. Офицеры начали злословить, что заставило служанку кюре краснеть и ввело ее в замешательство. Юноша вступился за нее, полушутя-полусерьезно он поставил игривое настроение господ офицеров в рамки приличия. Вскоре возничий попросил всех спуститься на землю и некоторое время пройтись пешком. Офицеры закурили сигары и пошли отдельной компанией. Юноша шел, разговаривая со служанкой. Но вскоре та оставила его и подбежала к офицерам. „Этот господин в пилотке, — заявила им она, — женщина. Она сама мне это сказала; но вы понимаете, что я не стала болтать с ней долго. Женщина, переодетая в мужчину, не может быть порядочной; а это неприлично для служанки кюре — путешествовать рядом с непорядочной женщиной“. Эта служанка, безусловно, имела довольно специфическое представление о милосердии и особенно о признательности. Снова сев в дилижанс, офицеры стали вести себя все более и более вызывающе. Один из них взял длинную соломинку и принялся щекотать губы женщине-мужчине, закрывшей глаза, чтобы поспать. Та резко оттолкнула его руку, посмотрела на него в упор и сурово сказала: „Вы сошли с ума? Сейчас же прекратите эту игру“. Офицер решил начать все сначала; тогда она отвесила ему яростную пощечину, а он в ответ попытался поцеловать ее. Женщина, видя, что ее пол распознан, крикнула возничему, чтобы тот остановился, открыла дверь, спрыгнула на землю, сбросила плащ и осталась в униформе драгуна. „Месье, — сказала она своему противнику, — я женщина, это правда, но я еще и солдат, причем получше, чем вы, так как вы ведете себя, как обычный шалопай. Я требую сатисфакции здесь же и сию минуту“. Товарищи офицера готовы были вмешаться, но он решил не выглядеть глупо и принес свои извинения маленькому драгуну Сан-Жен. Таково было военное прозвище этой женщины, поступившей на службу в 1793 году».