Турнефор покорно выслушал до конца эту старую историю, которая с давних пор была известна во всей французской армии.

— А хотели бы вы, — спросил он, — познакомиться с маленьким драгуном Сан-Жен?

— Хороший вопрос.

— Так вот, она живет здесь, в Болдервуде.

— Возможно ли это?

— Вы могли ее видеть у меня два дня назад; та женщина, которая приходила за салатом-латуком — это и была Сан-Жен собственной персоной. Она с трудом привыкает ко всем этим нижним юбкам, которые англичане заставляют ее носить. Она очень страдает без своего драгунского мундира и своих штанов.

Месье де Какере захотел тут же побежать ко мне, но я в это время была на прогулке.

— Пообещайте мне, — сказал он Турнефору, — приехать с ней однажды в Лимингтон. После этой статьи в газете все наши дамы говорят только о ней, все они без ума от нее.

На следующее утро я была не у себя, и Турнефор не смог меня найти и рассказать обо всем этом. К пяти часам вечера я вернулась из леса, где я собирала фураж для моих кроликов. Я была в рабочей одежде и держала в руках корзину. Вернувшись, я увидела перед домиком портного красивую карету с кучером и лакеем в ливрее, и все это было натерто, начищено, отлакировано и сверкало, как это принято в Англии. Месье де Какере объявил мне, что собирается отвезти меня в Лимингтон к одной из своих знакомых, к госпоже Маршан, которая просто умирала, как хотела меня увидеть, и даже послала за мной свою карету. Мне едва оставили время для кормления моих кроликов и для приведения себя в порядок.

Госпожа Маршан была ирландкой, а ее муж был англичанином, но швейцарского происхождения. Муж был служащим в «Индийской компании» и очень много зарабатывал; а его жена была окружена прелестными дочерьми и содержала лучший дом в Лимингтоне. Каждый день она принимала у себя множество французских эмигрантов, живших в этом городе.

Меня встретили мать и дочки. Потом меня пригласили прийти еще раз, приходить часто, что я и сделала, так как мне в этом доме очень понравилось. Впрочем, из этого следует исключить дни, в которые я имела несчастье встречать там некую французскую эмигрантку графиню С., которая могла говорить только о Третьем сословии,[112] о Законодательном собрании, о господине де Лафайетте[113] и т. д. Имя Мирабо[114] приводило ее в состояние нервного кризиса. Она слышать не хотела ни о каких других именах, связанных с революцией, исключая Робеспьера. Императора она звала исключительно Буонапарте. Мне эта женщина внушала непрязнь, но из уважения к госпоже Маршан я слушала ее бредни, не позволяя себе раскрывать рот. Однажды она дошла до того, что заявила, что, как только она ступит на землю Франции, ее первой заботой будет уничтожить этих мужланов, которые имели наглость купить ее земли и ее замок, выставленные на продажу как национальное достояние. Она добавила, что все французы, которые не уехали из королевства после 10 августа,[115] — бандиты, которых необходимо истребить. Я больше не могла сдерживаться. Все пили чай; я поставила на столик свою чашку, которая была еще наполовину полной, и вышла из комнаты. Госпоже Маршан я сказала, что ни за что на свете не стану находиться больше в одной компании с этой фурией, что я слишком люблю свою Родину, чтобы спокойно сидеть, когда о ней говорят подобные вещи.

— Ваша родина! — воскликнула госпожа Маршан. — Но вам же во Франции не принадлежит ни кусочка земли. Какое вам может быть дело до Франции?

— Мадам, — ответила я, — если все коровы Франции вдруг умрут, я не унаследую даже одного их рога, это верно; но не менее верно и то, что я не могу жить без надежды хоть когда-нибудь вновь увидеть мою страну.

Госпожа Маршан и ее дочери продолжали выказывать мне знаки дружбы и доброжелательности, которые распространялись и на моих товарищей по несчастью. Две испанские женщины родили детей, и семейство Маршан дало им белье, сахар, хорошее вино и деньги. Я выполнила обязанности акушерки, и это было не первый раз в моей жизни. Во время нашего пребывания в форте Лиссабона у меня был случай поучиться этому у некоторых женщин, в том числе у одной бывшей монашенки.

Возвращение во Францию. — Гостеприимство генерала Денуэтта. — Я снова встречаю императора. — Что получилось с его последней услугой, оказанной мне.

Вслед за неудачами Наполеона в 1814 году последовало заключение мира. Нам объявили, что мы свободны, но я предпочла бы быть обязанной своим освобождением какой-нибудь другой причине. Я была охвачена глубокой скорбью, но при этом все же испытывала сильное желание как можно быстрее вернуться во Францию; я была без ума от радости. Мы получили приказ перебираться в Саутгемптон, где нас должны были ждать корабли для отправки во Францию. Относительно погрузки на корабли следовало обратиться к одному французскому эмигранту, бывшему священнику, назначенному комиссаром, отвечающим за соблюдение интересов французских пленных. Господин комиссар разделял мнение графини С. Он очень мало заботился о нас и объявил, что нужно набраться терпения еще на какое-то время; а когда мы позволили себе настаивать, он вспылил, назвал нас канальями и другими словами, которых, как мне кажется, нет в Евангелии.

В Саутгемптоне я остановилась у одного торговца фаянсом, который отнесся ко мне очень гуманно. Он сердцем понимал, что после двух лет плена я жажду вновь увидеть свою родину, и что длительное ожидание становится для меня мучением, которое может закончиться приступом ностальгии. Хотя его интерес и состоял в том, чтобы как можно дольше иметь квартиросъемщика, он все же отвел меня к одному англиканском пастору и попросил его поинтересоваться нашими делами и сделать все возможное, чтобы мы побыстрее смогли уехать. Пастор нашел капитана торгового судна, который отплывал к острову Гернси, что неподалеку от побережья Нормандии. Он говорил так убедительно и так вкрадчиво, что благородный капитан согласился взять нас на борт бесплатно. Тяготы морского путешествия я всегда переносила хорошо. Я занималась тем, что весело поедала кулебяку, которую одна английская дама, тоже находившаяся на борту, сочла благоразумным взять с собой, но оказалась неспособной даже отщипнуть кусочек.