Это была улица Сент-Оноре, недалеко от Сент-Рок. Я была там на следующий день к десяти часам. В квартире на первом этаже я нашла какого-то горбатого человека, который принял меня очень вежливо. Он внимательно рассмотрел чек, который я ему отдала, и предложил мне подойти к четырем часам. Ожидая назначенного времени, я стала прогуливаться. Когда я вернулась и позвонила в дверь, никто мне не ответил. Я чуть не вырвала звонок с корнем. Наконец появился портье.

— Все уехали два часа назад, — сказал он. — Пришел приказ срочно прибыть в армию. Мсье быстро собрался и сейчас уже находится в пути.

— А как же я? Я ведь оставила ему свой чек! — закричала я. — Что стало с моим чеком?

Я была взбешена. Возле входа стояли две страшные гипсовые статуи, и я достала саблю с намерением разнести их на мелкие кусочки.

— Месье, — спокойно сказал мне портье, — статуи принадлежат не тому господину, они принадлежат хозяину дома. Если вы их повредите, это будет стоить вам денег, но никак не вернет вам ваш чек.

И я отступила перед его доводами.

А через несколько дней «Монитор» сообщил о разгроме при Ватерлоо. Это было не менее ужасное событие, чем потеря моего чека. Вскоре враг был уже у стен Парижа. Я пришла в местный штаб и попросила, чтобы меня приписали к какой-нибудь части; но мне отказали в этом. Во время боя у Исси и Ванвра я побежала на батарею Вожирар, неся в руках корзину, набитую хлебом, а также бутылку водки, бинты и корпию.[119] Моя пилотка и униформа стали причиной того, что меня задержали, как подозревавшуюся в дезертирстве; но мне легко удалось объясниться, и в конце концов я все же добралась до равнины. Мне повезло, и я смогла быть полезной некоторым нашим раненым. Это было последнее поле боя, на котором мне довелось присутствовать; оно было первым, где я была не солдатом, а лишь простой санитаркой; оно было первым, где мне пришлось испытать одни лишь сожаления и боль. Но, великий боже! Как эта боль была горька! Сколько слез я пролила, узнав, что Париж сдан!

Мадам Гарнерен. — Проявление признательности. — Клеман Сюттер. — Генерал Депинуа пугает меня. — Я выхожу замуж.

В 1815 году, в это грустное время я находились в Париже без иных средств к существованию, кроме моей небольшой пенсии в двести франков, жить на которые было невозможно. Моя путеводная звезда пожелала, чтобы я связала себя живой и очень искренней дружбой с одной женщиной, пользовавшейся большой славой из-за своей храбрости. Это была мадам Гарнерен.[120] Мне не доводилось видеть, как она одна поднимается в хрупкую гондолу, которую огромный шар готов унести за облака, но мне было очевидно, что для этого необходима была, по крайней мере, не меньшая отвага, чем для солдат, штурмующих вражескую батарею. У нее было несколько сотен франков, и она предложила мне объединиться, чтобы создать пансион с табльдотом.[121]

— Я ничего не смыслю в управлении, — сказала она, — а ты ведь выполняла обязанности вагенмейстера полка, ты наверняка сумеешь быть хорошей хозяйкой в доме.

Мы открыли наш пансион на улице Плюме, недалеко от казармы Бабилон, и его стали часто посещать офицеры королевской гвардии, офицеры караула и др. Наше небольшое дело мы делали неплохо.

Позвольте мне теперь рассказать вам один случай, который произошел со мной в этом доме на улице Плюме. О проявлениях признательности всегда приятно вспоминать. Однажды, когда я забавлялась у наших ворот тем, что стирала с мылом кое-какую мелкую одежду (я забирала у нашей единственной служанки часть работы, которая могла выполняться без особых усилий), один прохожий, солдат королевской гвардии, увидев меня, остановился. Я, в свою очередь, посмотрела на него. Потом он снова пустился в путь, но, сделав несколько шагов, повернулся и снова стал смотреть на меня.

— Простите, — сказал он мне, — но вы удивительным образом напоминаете мне одного человека, которого я не видел уже много лет и очень хотел бы увидеть снова. Это была девушка, служившая в драгунах. При нападении на конвой между Бургосом и Вальядолидом я был ранен и точно остался бы на дороге и попал бы в руки испанских бандитов, но эта девушка подобрала меня и довезла до бургосского госпиталя, где до самого моего выздоровления она каждый день приносила мне бульон. Как бы мне хотелось снова увидеться с моей спасительницей.

Некоторое время я наслаждалась неуверенностью этого славного солдата. Чем больше он говорил со мной, тем больше он настаивал на удивительном сходстве. Кончилось все тем, что я признала, что его спасителем была именно я, маленький драгун Сан-Жен. Он бросился мне на шею с выражением невиданной радости.

— Недавно я получил небольшое наследство, — сказал он. — Это четыре тысячи франков, и я хочу, чтобы вы взяли их в знак благодарности за жизнь, которой я точно лишился бы, если бы не вы.

Как вы понимаете, я отказалась. На следующий день он принес свои четыре тысячи франков, которые, несмотря на мои возражения, он все же оставил в нашем доме. Я отправила их ему. Он снова принес их, и так продолжалось три раза. Потом я тайком отнесла их его квартирмейстеру, попросив того сделать вид, что я приняла подарок этого благодарного человека, и не раскрывать правды как можно дольше.

Вот уже очень давно мы не говорили об одном человеке, которого звали Клеман Сюттер. Мы оставили этого барабанщика швейцарцев в казарме Рюэйя, огорченного моим отъездом, когда после нашего первого причастия нам пришлось расстаться из-за того, что в возрасте одиннадцати с половиной лет я поехала в Авиньон с моим дядей Виаром. (Я не стала рассказывать о смерти моего доброго дядюшки, которого я потеряла во время Итальянской кампании.)

Маленький барабанщик не погиб 10 августа. Позже, в годы Империи, он стал драгуном, потом элитным жандармом. Я вновь увидела его, его и его сестер, во время моего посещения казармы Аве-Мария. Сколько раз мы танцевали все вместе на праздниках на набережной Старых Вязов! Потом военная жизнь снова нас разлучила. Новость о том, что в Испании я попала в руки бандитов, привела его в большую печаль.

— Они убили бедную Сан-Жен, — повторял он одной из своих сестер, не Виктории, а Мадлен, торговке солью с набережной де ля Грев, ее он просто видел чаще, — они заставили ее страшно страдать, ты не знаешь, что представляет собой этот испанский народ.

Он рвал на себе волосы. А потом он вместе с Великой армией участвовал в походе в Россию, выжил в кошмаре отступления, на следующий год сражался под Дрезденом, стоял гарнизоном на севере Германии и был одним из тех наших солдат, кто смог вернуться во Францию только после Реставрации. В тот же день, когда он снова увидел свою сестру, он заговорил с ней обо мне и спросил, не знает ли она чего о моей судьбе.