Моя левретка, пережившая этот несчастный случай, не была единственной, кто воспользовался всей моей безумной нежностью. Она ее разделяла с прелестной маленькой галисийской лошадью, купленной мною еще в Байонне, и с барашком, с которым я познакомилась при его рождении, которого я растила, можно сказать, заботливо выхаживала. С тех пор, как я спасла его от ножа мясника, он стал великолепным мериносом, покрытым густым и длинным руном, белым как снег, и я регулярно мыла его. Мой Робин ел хлеб и сахар из рук своей хозяйки; а еще он любил суп и овощи, сваренные в солдатском котелке. Он даже пил кофе и ром с господами офицерами. Он резвился и прыгал, как сын богатых родителей, которому все вокруг потакают. Однажды, когда он сильно захмелел в кафе, выпив из блюдца добрую порцию «глории», он так боднул какую-то девушку на мостовой, на глазах у всего народа, что та даже упала. Он причинял мне множество хлопот, но все равно я страстно любила этого распутника.

Я попадаю в руки бандитов. — Я снова встречаюсь лицом к лицу со смертью. — Кюре Мерино. — Добрые шотландцы. — Благородные галерщики.

Прогулки вне города были для нас — французов — очень опасным делом. Имя Мерино и выстрелы ружей его бандитов заставляли быть осторожными даже самых отважных гуляк. Обычно мы ходили лишь к зданию, называвшемуся госпиталем, но которое было, похоже, монастырем и находилось в полульё от города. Гуляки шли туда в основном для того, чтобы поесть улиток. Я тоже часто гуляла в той стороне, потому что дорога там шла вдоль ручья, в котором я любила купать мою левретку, в то время как галисийская лошадь и барашек, тащившиеся за нами, как две другие собаки, могли, играя, найти там несколько пучков травы на берегу. Режим, которому я их заставляла следовать в Бургосе, оставлял им, можете мне поверить, очень мало времени между приемами пищи.

В конце одного теплого июльского дня 1812 года я гуляла таким образом в компании моих трех верных друзей. К несчастью, как обычно, я шла пешком, чтобы иметь возможность помечтать, ступая ногами по густой траве в тени деревьев. Левретка, только что искупавшись, носилась, как сумасшедшая; галисиец неотступно шел за мной, жуя что-то, а за ним шел Робин; я здорово напоминала сама себе пастушку из романов. Вдруг я услышала суровый голос, который крикнул мне на испанском языке:

— Стоять, французская собака!

Я подняла голову и потянулась рукой к сабле; но примерно двадцать испанских стволов разного калибра уже упирались мне в щеку. Никакого спасения, никакой возможной защиты, я попала в руки гверильясов жестокого Мерино.

Когда эти бандиты потащили меня по небольшому лесистому холму, с которого они так внезапно спустились, я с болью услышала вдалеке звуки музыки очередного французского полка, вступавшего в Бургос. Солнце садилось, и небо было все в огне, звучал блестящий духовой оркестр, а в это время я, окруженная злобными лицами, осыпаемая на каждом шагу оскорблениями и ударами, через какие-то заросли, царапавшие меня до крови, удалялась от своих соотечественников, от своих друзей, возможно, навсегда! С отчаянием я повторяла: «Прощайте, французы! Прощайте, французы!» Я пыталась разбить себе голову о каждое дерево, которое попадалось нам на пути.

Мы шли всю ночь. Меня привели в плохенькую деревушку, даже название которой я никогда не слышала. Другие бандиты держали там польского офицера, схваченного в окрестностях соседнего города. Я была в Испании уже довольно долго, поэтому многое понимала в разговорах; бандиты говорили, что собираются нас расстрелять. В ожидании этого нас привязали друг к другу, спина к спине, и оставили под охраной часового. Час спустя перед нами собралась целая группа каких-то людей: у этих не было ружей через плечо. Один из них дал нам знак, что пришел наш конец. На некотором расстоянии стоял большой деревянный крест, и я попросила разрешения подойти к нему, чтобы в последний раз помолиться. Меня развязали, и я встала на колени. Моя левретка, которая, казалось, убежала, прибежала, не знаю откуда, и бросилась мне на шею, пытаясь порадовать меня своими ласками; я стала покрывать ее поцелуями. Я заметила и моего галисийца, из-за которого спорили двое бандитов; я и его поцеловала. Только бедный Робин отсутствовал; подозреваю, что он уже нашел свою могилу или, точнее говоря, много могил в желудках этих испанцев.

Меня возвратили на мое первоначальное место; какой-то человек приблизился ко мне и, не говоря ни слова, протянул мне платок, что о многом говорило. Я солгала бы, если бы не признала, что испытала очень тягостное волнение. Это была очень плохая четверть часа, и я взываю к тем, кто прошел через что-то подобное. Остатки гордости меня еще поддерживали, я оттолкнула протянутый платок рукой и, несмотря на спазмы в горле, нашла в себе силы закричать:

— Не убивайте меня, пощадите! А если уж вам так надо убить меня, сделайте это быстро; не дайте мне страдать долго…

Пока я говорила, человек с платком рассматривал меня с большим вниманием.

— Эй! — воскликнул он. — Это же та девушка-солдат, что жила у кюре и была так добра к несчастным.

— Моя старая тетушка только и говорила о ней, — сказал второй.

— Она каждый день давала четвертуху хлеба моему старому отцу, — сказал третий.

— При том, что хлеб стоил в Бургосе одну добру,[94] она его раздавала испанским пленным.

Это было чудо. Вместо того, чтобы получить пулю в лоб, я вдруг начала принимать знаки уважения. Но чувство национальной ненависти не замедлило изменить эти хорошие намерения. Однако меня решили пока не убивать, а отвести к кюре Мерино.

Отойдя на некоторое расстояние, я услышала несколько выстрелов. Это был расстрелян несчастный польский офицер. Я в этом не сомневалась в тот момент, и очень скоро мне пришлось в этом убедиться. Эти звуки вонзились мне прямо в сердце, как удар ножа. Я зашаталась, потеряла равновесие и упала на землю, как если бы это меня только что расстреляли. Что стало с моей левреткой и моей лошадью, признаю, что в тот день я ими больше не занималась. Я подумала о них только на следующий день, да и то с сожалением.

Кюре Мерино был ниже среднего роста, коренастый, с квадратными плечами, черный как смоль, с лицом и руками, волосатыми, как у обитателя зверинца; его волосы на теле были длиннее ногтей на руках. Он был одет, как разбойник из старинной мелодрамы, на голове у него гордо красовался кивер, отобранный у кого-то из наших гусар. Не скажу, что он был красивым и добрым. Скажу просто, без намерения повредить его репутации холодной жестокости, которую он сам себе придумал и которой следовал с завидным рвением, что он соизволил из-за меня нарушить свои привычки. Он проявил ко мне почти благосклонность. Насколько я помню, деревня, где имело место мое представление этому грозному типу, называлась Барбадилла.

Меня должны были доставить местной хунте.[95] О какой хунте шла речь? Не могу вам сказать. Каждая провинция в Испании, каждый город и, возможно, каждая деревня имели свои хунты. Единственное, что я знаю, так это то, что эта выбрала весьма странное помещение для своих заседаний. Из деревни нам пришлось идти почти три часа через скалы, которые окончательно добили остатки подошв моих сапог, мы куда-то спускались, поворачивали, пока не добрались до какой-то пещеры. Любопытный, у которого появилась бы идея при жизни спуститься в ад, вполне мог бы воспользоваться этой дорогой. Я потом часто думала, что Мерино, ведя меня к этой хунте, подчинялся одной хорошей мысли: он имел намерение попросить разрешения отпустить меня на свободу, а не найдя там понимания, просто не захотел увеличивать мое разочарование, рассказывая мне об этой своей неудачной попытке. Иначе я не слишком понимаю, зачем надо было совершать всю эту малоприятную прогулку. Что касается хунты, то она даже не удостоила меня чести быть выслушанной.