Дела службы привели меня в Вену, где я встретила генерала Дюпа,[80] с которым я познакомилась в Сен-Клу. Он предоставил мне жилье на три дня, был добр со мной и дал мне возможность осмотреть эту столицу. Вена показалась мне гораздо меньше, чем наш Париж. В памяти у меня сохранилась гробница Марии-Терезии,[81] там же мне рассказали ее историю. Это была достойная мать и решительная женщина. Если бы она была француженкой, уверена, мне было бы приятно сражаться за нее.

В Ляуссэ я познакомилась с маршалом Бернадоттом[82] во время его пятнадцатидневного визита к жене маршала Ожеро. Маршальша страдала сильнее, чем обычно, и меня позвали помочь ей за столом, так я несколько раз ела лицом к лицу с будущим королем Швеции. Он проявил ко мне благосклонность и, уезжая, подарил мне двадцать пять луидоров. Во время моего пребывания в Страсбург он имел доброту передать мне, что если я нуждаюсь в деньгах, то могу их получить у некоего месье Жилля, который был его банкиром в этом городе. Снова мы с ним увиделись в Линце. Он захотел иметь меня при себе и попросил моего полковника, чтобы я осталась при его штабе в качестве посыльного. Все это не очень-то мне улыбалось. Прошло несколько дней. И вот однажды утром явился негр маршала и сообщил, что тот требует меня к себе. Я последовала за этим человеком, который привел меня в спальню, где рядом с огромной немецкой фаянсовой печкой маршал заканчивал свой утренний туалет. Он уже был в мундире и, всегда заботясь о красоте своих рук, занимался тем, что полировал себе ногти. Как только мы остались одни, он сказал:

— Знаешь ли ты, моя дорогая Сан-Жен, — сказал мне он, — что ночью я не сомкнул глаз?

— Маршал, — ответила я, — это следствие усталости. Эта кампания вам тяжело дается.

— Нет, дело совсем в другом. Это ты, моя маленькая Сан-Жен, помешала мне выспаться.

— Господин маршал изволит смеяться.

— Нет, действительно, ты мне понравилась с первого взгляда. Я тогда ничего не сказал тебе, у меня на это была тысяча причин, но будь честной, ведь ты не могла этого не заметить.

Я опустила голову и ничего не ответила.

— Послушай, — снова заговорил он, — в сражениях мне необходимо женское общество. Мне нужна подруга. В Париже мадам маршальша почти всегда лежит больная. Увидишь, это не просто каприз: я позабочусь о тебе.

Говоря это, он все ближе притягивал меня к своему креслу, он обнял меня за шею и притянул мое лицо к своему, чтобы поцеловать в губы. Я высвободилась без усилия, без ярости, но ошеломленная и с искаженным лицом от чувства глубокой боли. Красивое лицо этого человека, такого возвышенного в званиях, его мундир, покрытый вышивками, украшенный бриллиантами орденский знак на груди, широкая красная лента внушали уважение, но одновременно с этим моя гордость была оскорблена такой пренебрежительной манерой идти напролом к своей цели, так легко воспользоваться мной, мной, которая, как и он, участвовала в боях с саблей в руках. Лицо мое сделалось красным от стыда. Я захотела ответить, но с трудом могла подобрать слова, а лишь нервно выдавила из себя:

— Женатый мужчина… Я так горда вашим благодеянием… Для вас я не храбрый солдат… Вы меня принимаете за последнюю шлюху!

Меня душило чувство унижения и досады.

Маршал, увидев, что я не играю (кроме того, он знал мои принципы, из которых я никогда не делала тайны), забеспокоился; возможно, он раскаялся, возможно, просто испугался скандала. Схватив аккуратно сложенный платок из очень тонкого белого батиста, он поднес мне его ко рту, чтобы заставить меня замолчать.

— Замолчи, моя дорогая Сан-Жен, умоляю, замолчи. Давай считать, что я ничего не говорил.

Я направилась к двери; он бросился к секретеру и достал оттуда большую пригоршню монет.

— Моя дорогая Сан-Жен, я не хотел тебя обидеть. Успокойся, львица, возьми это, но не для себя, ничего не подумай! Ты — хороший солдат, храбрый драгун, а это… это для твоих товарищей, для раненых, для бедных. Умоляю, успокойся.

Он сунул деньги мне в руки, распихал их мне по карманам. Наконец, я смогла выйти, чтобы успокоиться на свежем воздухе.

В тот же день, 16 февраля 1806 года, я попросила разрешения вернуться во Францию; путевой лист был мне выдан, и на следующий день я уехала.

Моя лошадь играет со мной злую шутку. — Я служу сестрой милосердия и ординарцем. — Я хорошо отделалась.

В те времена подолгу не отдыхали. В октябре следующего года началась Прусская кампания. Я сыграла небольшую партию в огромном спектакле, который мы дали господам пруссакам 14-го числа на равнинах под Йеной.[83] Через несколько дней после этого я двигалась по Берлинской дороге, забитой нашей артиллерией. Немецкие дороги гораздо уже, чем в других странах. И вот я оказалась в месте, где она шла по возвышенности. Я захотела проскользнуть между краем дороги и артиллерийской упряжкой, но колесо зарядного ящика задело мою лошадь, и она вместе со мной рухнула в придорожную канаву. Когда меня подняли, оказалось, что, придавленная лошадью, я получила очень сильную контузию. К счастью, мы находились совсем близко от Берлина; но, в любом случае, моя поездка закончилась для меня плохо.

Отдаю должное гуманности маршала Бернадотта, получившего совсем недавно новый титул, его теперь называли князем Понтекорво.[84] Он находился в Берлине и, не знаю уж, каким образом, узнал о случившемся со мной несчастье. Он отдал приказ, чтобы я ни в чем не нуждалась. Едва встав на ноги, я пошла повидаться с ним. Он сделал вид, что не помнит о том, что между нами произошло, и не произнес ни слова, которое могло бы об этом напомнить, за исключением, пожалуй, одной фразы, посредством которой все, будь то мужчины или женщины, выражают сожаления о прошедших днях юности.

— Почести не спасают от старения. Как я сожалею о тех временах, когда был простым аджюданом-унтер-офицером в полку Пуату! Я был тогда счастливее, чем сейчас; тогда женщины сами бегали за мной.