— Их сборный пункт, — добавил он, — в настоящее время находится в Байонне, где идет его пополнение перед отправкой в Испанию. Я поставлю тебя на довольствие в этот полк. Езжай в Байонну, дождись там первой же отправки людей через границу. Позже, набравшись терпения, ты найдешь способ найти свой 15-й драгунский, который сейчас должен быть в Севилье. (Маршал Сульт[89] занял Севилью 2 февраля.)

Генерал подкрепил свой совет сорока луидорами, которые я приняла от своего старого боевого товарища с большим удовольствием. Я отправилась в Байонну в компании офицеров, которые, как и я, добирались до своих полков.

Во время первой поверки, в которой я приняла участие в этом городе, дождь лил, как из ведра. Генерал Кенель[90] явился инспектировать нас пешком, с зонтиком в руках. Посреди киверов полка национальной гвардии он заметил драгунскую каску и узнал мадемуазель Сан-Жен, бывшую в своей старой униформе. Он был со мной очень добр все время, пока я находилась при нем, то есть до ноября месяца. Потом, когда колонна солдат из полка национальной гвардии двинулась в Испанию, генерал присоединил меня к ней и дал мне рекомендательное письмо к полковнику этого полка. Его звали Куломье, и мне сказали, что он находится в Вальядолиде.

Вагенмейстером национальных гвардейцев был человек, который не очень хорошо знал свое дело, а скорее всего он был слишком стар, чтобы проявлять какую-либо активность. Он попросил меня помочь ему; я была самым старым солдатом среди всех унтер-офицеров; у меня был большой опыт прохождения службы. Я посчитала за счастье ответить на его просьбу таким образом, чтобы заслужить похвалы офицеров и уважение всех остальных. Наша колонна состояла примерно из пятисот-шестисот человек. Только в таком количестве мы передвигались по дорогам, где можно было получить пулю в спину из-за каждой скалы, из-за каждого куста. Дойдя до Виттории, мы потеряли всего человек восемь; можно сказать, нам здорово повезло.

В этом городе я встретила еще одного своего старого знакомого (не знаю, был ли в Европе в то время хоть один город, где я не встретила бы знакомого), это был генерал Каффарелли. Я пробыла при нем до 8 марта 1811 года. Генерал тоже дал мне рекомендательное письмо для полковника Куломье, который оказался не в Вальядолиде, а в Бургосе. Этот полковник принял меня прекрасно.

Что рассказать вам о нашем пребывании в Бургосе? Оно состояло из гарнизонной службы в самом городе и маленьких соседних городках вроде Вилла-Торо, где я оставалась пятнадцать дней, а также из периодического патрулирования наших коммуникаций между Вальядолидом и Витторией, сопровождения курьеров, конвоев с продовольствием и боеприпасами и т. д. Мы находились в своего рода блокаде и могли отходить от крепостных стен только в составе крупного подразделения. Любой француз, шедший в одиночку, рисковал быть захваченным гверильясами[91] знаменитого кюре Мерино, который орудовал в этой местности.

Я жила у одного кюре, который привязался ко мне, несмотря на ненависть, которую испанцы испытывали к французам. Его сестра и он сам видели во мне, женщине, нечто вроде охранной грамоты для себя лично. Что касается их маленького бедного домика, то он был разграблен и опустошен до основания. В компании этих благопристойных людей, которые посвятили всю свою жизнь добру, но которым, увы, Провидение не оставило ничего, кроме их доброй воли, я и сама чувствовала, как во мне крепнут чувства, которые природа вложила в сердца всех женщин. Я умоляла своих начальников выделять им побольше хлеба, мяса и т. д. Так я помогала жить брату и сестре, попавшим в самую глубокую нищету. Нищие (один бог знает, сколько нищих было тогда в Бургосе!) сохранили привычку появляться перед домом кюре. Я садилась у окна на первом этаже с ножом в руках и начинала резать хлеб и раздавать его всем нуждающимся. В этой ужасной войне победители страдали не меньше побежденных: нам хватало продовольствия, наши штыки позволяли нам набирать его понемногу повсюду; но вот ностальгия, дизентерия и тиф жестоко косили наши ряды. Бывали моменты, когда госпиталь был переполнен нашими больными. Боже, какой это был госпиталь! Огромные комнаты, двери в которых были сняты, в окнах ни одного стекла, нет кроватей, нет матрасов, только солома, кое-где куски старых тряпок и грязных одеял. Господь помог мне сохранить здоровье, чтобы выполнять свой долг француженки и христианки, чтобы ухаживать за моими соотечественниками, за всеми страдающими существами.

Вы будете смеяться, но посреди всех этих бедствий, поразивших несчастных людей, я нашла время для проявления интереса к животным. Я жалела собак. По санитарным соображениям, алькад[92] отдал приказ убить всех бездомных собак, бегавших по улицам. Я решила открыть для них приют в заброшенной конюшне, находившейся прямо перед моим домом. У меня постоянно находилось по пять-шесть подобных пансионеров. Я отдавала их нашим солдатам, проходившим через Бургос. Не было ни одного конвоя, который не хотел бы иметь собак. Днем и ночью, во время маршей по этим дорогам, полным засад и ловушек, собака становилась охранником, охотником по следу или, в крайнем случае, просто добрым сопровождающим для всего конвоя. Я польщена тем, что, сама того не подозревая, родила хорошую идею, разумную идею, уступив своему порыву сострадания. «Любые проявления сострадания хороши», — так я отвечала на шутки, которые сыпались на меня со всех сторон.

Один городской чиновник, которому, впрочем, неплохо платили за то, чтобы его сердце было не столь чувствительно, сильно переживал из-за того, что меня всегда сопровождала большая красивая левретка,[93] моя фаворитка, которую я обожала. Он выждал благоприятный момент и исподтишка нанес ей удар палкой. На визг несчастного животного, рухнувшего на мостовую, я обернулась. Я не была вооружена, у меня был в руке лишь бидон, полный горячего бульона, который я приготовила с сестрой кюре и который я несла больным в госпиталь. Ярость затмила мне рассудок, и я плеснула бульон в этого человека, который бежал прочь ошпаренным и скулящим сильнее, чем моя левретка. Когда я пришла в себя и увидела пустой бидон, я стала корить себя за содеянное. Вынуждена признать, что если любые проявления сострадания хороши, то есть и плохое в слепой вспыльчивости, которая заставила меня пожертвовать полезной вещью ради мести за собаку. Между тем бидон был еще со мной, левретка продолжала скулить, и в этот момент, без колебаний, я вылила остатки бульона. Объясните мне такие вот порывы человеческого сердца! Счастлив тот мужчина или женщина, кто умеет владеть собой!