– Отказался. Говорил на первом же нашем свидании, что всю жизнь хотел в Италию, а теперь отказывается не задумываясь.

– Почему? – Мысль об отъезде Мюриэл из страны мне не нравится. В животе делается холодно и пусто. Люди в поездках умирают.

– Сказал, Италия – она для романтики, для удовольствия, а не для корпоративных вылазок. Я ему говорю, что ничего корпоративного в этом нет. Это несколько литературных круглых столов. Говорит, не хочет быть прицепом в моей деловой поездке. Сказала ему, что он сексист и упертый.

– Он хочет быть особенным. И сам все время ездит по работе.

Христиан – инженер по встроенным микропрограммам. Не знаю, что это означает, но он часто бывает в отъезде на несколько дней, чуть ли не каждую неделю.

– В Детройт и Даллас/Форт-Уэрт. – Машет рукой. – Да ладно. Проясняет всё. Мне нужен человек, который поддержит, спонтанный кто-то, чтоб хватался за такие возможности. А это не Христиан, теперь понятно. Как у тебя с правками?

Я распечатала свой роман и вычитывала его, стараясь представить, будто я – кто-то другой, кто наткнулся на эту книгу в магазине. Делаю пометки по всей рукописи, забиваю правки в компьютер и распечатываю заново.

– Я не уверена, что по-прежнему вижу этот текст.

– Дай мне.

– Пока нет.

– Кейси, дай мне почитать, и все.

Хочу. Хочу, чтобы она это прочла. Но у нее в квартире горы рукописей – не только по работе, но и от каждого ее знакомого писателя, желающего знать ее мнение, а она слишком учтива и никому не отказывает.

– Тебе нужна еще одна пара глаз, Кейси. Я намерена оскорбиться, если ты мне его в ближайшем будущем не дашь.

– Ладно.

– Когда?

– Через неделю-две.

– Дата?

– Двадцать пятое сентября. – До него вроде еще долго.

– Следующая суббота. Ладно.

Двадцать пятое – это следующая суббота?

Мы возвращаемся к ней домой. Выкладываю еще немного подробностей свидания с Оскаром, забытые в обед. Впадина у него на лбу и пометка мест крестиком.

– Жуть берет, – говорит она. – Ты будто рассказываешь о совершенно другом человеке по сравнению с тем, который по средам вечером.

Заходим в ее любимый магазинчик. Хозяйка высокая, как и Мюриэл, и вся одежда здесь смотрится хорошо на высоких женщинах. Платья за сто с лишним долларов, рубашки и даже мягкие футболки – за пятьдесят с лишним. Мне в таких местах и пара носков не по карману. Все приличные шмотки у меня от мамы. Мюриэл, перебирая вешалки на стойке, напоминает мне маму. Я этого сходства раньше не замечала. Не знаю, как Мюриэл хватает денег на такую одежду – или на ее миленькую двухкомнатную квартиру на Портер-сквер. Не знаю, как вообще все справляются, платят по счетам и спят ночами.

Она ничего не примеряет, а когда выходим на улицу, говорит:

– Ты прочла его книги?

– Пока нет.

– Как тебе удалось их не читать?

– Это меня взбаламутит. Сдвинет в ту или другую сторону. Всегда так.

– Но это важные данные.

– Да? Это ж так легко – спутать человека с тем, что он пишет. – Если б Оскар лепил горшки из глины, мне было бы все равно. Смотрела б на горшки, они бы мне нравились или отвращали меня, но это никак не влияло б на то, как я отношусь к Оскару. Хорошо б так же безразлично относиться к написанному, как я отношусь к глиняным горшкам.

– Разве тебе не хочется по крайней мере сцены секса прочитать?

– Нет!

– Ему нравится писать о сексе.

– Хватит.

– Можно я тебе скажу кое-что одно про его сцены секса?

Мне видно, что она приберегает это уже некоторое время.

– Нет. Ладно. Одно.

– Он всегда употребляет слово “кислый”.

– Кислый?

– Я заметила. Обычно касается женщины: кислое дыхание, кислая кожа. Что-то вечно кислое. Такой вот у него тик.

От выражения у меня на лице она громко хохочет.

Оскар встречает меня после вечерней смены в пятницу. У них ночует его мама, и поэтому он может улизнуть из дома, когда я освобожусь. Мама испекла морковный пирог, и он приносит с собой здоровенный кусок. Едим его пополам, шагая по Масс. – ав. Вкуснотища. После этого он скатывает пакет в комок, сует в карман, берет меня за руку. Рука у него пухлая и теплая.

– Мама очень нервничает из-за всего этого. Считает, что ты разобьешь мне сердце. – Смеется, будто мысль эта нелепа, и целует меня. Пока мы целуемся, я улыбаюсь, думаю, как расскажу Мюриэл, что мы оба оказались кислые на вкус – из-за лимонной глазури, и он ощущает мою улыбку и улыбается еще шире.

Целовать Оскара мне нравится. Он прерывает поцелуй всяким, что приходит ему в голову, – у него была студентка с двенадцатью пальцами на руках, Джеспер сильно укусил его за ляжку, пока Джон играл в детский бейсбол. С ним нет этого ощущения, какое возникает с некоторыми мужиками, – что они рвутся вперед к одному-единственному месту и им интересно, насколько быстро смогут там оказаться без хлопот и долгих разговоров.

Пьем пиво в “Погребе”, он провожает меня к моему велосипеду у “Ириса”, где сам оставил машину. Прижимает меня к пассажирской двери, держит руками за бедра.

– Во какие, – говорит. – Самые что ни есть детородные бедра.

Смеюсь. Вообще-то я довольно узкобедрая. Часто задумывалась, как там можно пропихнуть целого ребенка.

Долго целуемся, и я чувствую, как он устраивается вдоль углубления между моим детородным бедром и тазовой костью. Очень ладно.

– М-м-м, – произносит он. – Уютно.

Назавтра за обедом рассказываю Гарри об этом свидании.

– Небеси, – говорит он. – Вот так оно, значит, у писателей? Слово “уютно” – и ты уже без ума от любви?

– Я не без ума от любви.

– Мужчине за сорок, у него двое чертовых детей.

Позднее, когда начинается запарка и я лихорадочно пополняю коробку с чаем для шестерки библиотекарей, он говорит:

– Двинь детородными, душенька, мне нож для стейка нужен.

А когда все заканчивается, он говорит мне, что в вестибюле меня ждет красавчик.

– Видишь? Прелестный, правда же?

– Наверное, это у тебя комплекс папочки.

– Он выглядит гораздо моложе сорока пяти. И пошел нахер. Никакой это не комплекс папочки.