Врач вставляет зеркало, сплошь обмазанное холодным гелем. У врача блестящая лысина с громадными родинками смутного оттенка, от которых д-р Дерматолог бы опешил.

– Так вы, значит, писатель. – Он раздвигает зеркало, покрутив какой-то там винт, и ощущается это как внезапная резь от месячных. Заглядывает внутрь. Чувствую себя автомобилем, который поддомкратили для смены колеса. – Что уже издали?

– В общем, ничего. Рассказик в небольшом журнале пару лет назад.

Он на самом деле не слушает. Достает из упаковки длинную ватную палочку, вводит и ее.

– У вас заостренная шейка матки.

Блядские пилигримы.

Вытаскивает палочку, сует ее в пластиковую пробирку.

– Значит, Великий Американский Роман собираетесь написать?

Я устала от этого вопроса.

– Вы, значит, рак яичников намерены вылечить?

Вытаскивает зеркало, нутро у меня сдувается.

Усаживается обратно на свой вертящийся стул и впервые смотрит мне прямо в глаза.

– Ваша взяла.

Говорит, результаты мазка будут готовы через несколько дней. Об обильных менструальных кровотечениях и болях упомянуть забываю.

Накрыв к ужину в “Ирисе”, Тони заказывает еду в “Китайском драконе”, и мы с Гарри отправляемся ее забрать. В “Драконе”, пока ждем у кассы, играет “Дюран Дюран”, и мы немножко танцуем, Гарри крутит меня, я морщусь и рассказываю о ранах у себя на плече, спине и ноге.

– Бедная ты лапушка, – говорит он и бережно обнимает меня.

На обратном пути орем “Меня зовут Рио”78, а на верхушке лестницы Маркус вручает мне бумажку, на которой написано: “Звонил Оскар”. Без номера. Его записку я оставила дома.

– Он не сказал, перезвонит ли?

– Нет.

Направляюсь в зал, и тут Маркус зовет меня вернуться. Почему-то думаю, что он скажет мне что-нибудь насчет Оскара – что Оскар сказал или, может, какой он, Оскар, предупредит, чтоб держалась подальше или, наоборот, чтоб брала быка за рога. Вместо этого он произносит:

– Что б у тебя там ни происходило, это нужно скрыть. Это отвратительно. Объявляю тебе официальный выговор за неопрятность.

У официантской станции Гарри делает лицо и объясняет, что от вазелина, которым мне нужно мазать ямки, у меня на блузке жирные пятна и через них видно две кровавые раны и черные швы. Дерматолог сказал мне, что заклеивать их пластырем нельзя, и мы подкладываем мне под блузку салфетку, присобачиваем ее скрепками и уходим есть свою китайщину на террасу. Время полпятого, солнце высокое, теплое, но уже чувствуется, как оно слабнет, отступает от нас. В это время дня мы здесь, помнится, обычно искали тень.

Томас распахивает французские двери.

– Кейси, вторая линия.

Гарри разражается трелью, Тони:

– Что?

Гарри:

– Она вынудила одного мужчину за собой бегать.

Я:

– Нет, не вынудила, – и пытаюсь замедлить свой бег к двери.

Тони:

– Да она сто мужчин уже успела вынудить за собой бегать.

Когда рядом нет Даны, он вообще другой пацан.

Подхожу к телефону у барной стойки.

Это д-р Дерматолог. Две из трех родинок – предраковые. Третья – плоскоклеточная карцинома, и хоть он все вырезал, лучше бы мне прийти и вырезать еще немного, чтобы уж наверняка. Это такой тип рака кожи, говорит он, какой обычно обнаруживается у гораздо более пожилых людей. Повторяет, что мне больше нельзя подставлять кожу солнцу без защиты. Говорит:

– Я понимаю, что вы опьянены молодостью и бессмертием, но умрете вы вот так.

Пересказываю Гарри, и он бережно обнимает меня еще раз. Позднее какой-то старик за угловой двойкой у Гарри жалуется на его легкомысленные замашки, Гарри отвечает, что он просто опьянен молодостью и бессмертием. Старик, уходя, доносит на Гарри Маркусу, и у Гарри теперь тоже официальный выговор.

На следующий день решаю позвонить Оскару. Работаю двойную смену и таскаю его письмо с номером телефона у себя в кармане фартука, но в обед так и не собираюсь с духом. В перерыв иду в “Боб Слейт”79 за пачкой печатной бумаги – последнюю главу я сегодня утром набила в компьютер и изготовилась распечатать все целиком, – а когда возвращаюсь, Маркус уведомляет меня, что звонил Оскар.

Гарри приходит на вечернюю смену, выплескивает мой кофе и наказывает Крейгу налить мне бокал красного вина.

– Пьешь вот это – и звонишь.

Но алкоголь такого воздействия на меня не оказывает. Я от него сначала уставшая, потом грустная, а следом блюю.

Пока пью, звонит телефон. Если прислушаться, телефон в “Ирисе” звонит безостановочно. День и ночь люди звонят и заказывают столики. Иногда на год вперед. Люди со своим планированием с ума посходили. Откуда им известно, где они будут жить на будущий год – и будут ли вообще живы? Я слишком суеверна, чтобы вот так планировать. Сроду не водилось у меня ни органайзера, ни еженедельника. Все держу в голове.

– Маркий Маркус на одиннадцать, – говорит Гарри.

Задвигаю бокал за компьютер.

– Кейси. Телефон. Опять.

Принимаю звонок на аппарат в кондитерском цехе. Здесь только Элен, раскладывает ложкой мусс в очаровательные горшочки.

Сердце у меня несется вскачь. Вино не помогло.

Это д-р Гинеколог – объясняет, что у меня тяжелая дисплазия шейки матки и я должна явиться, чтобы мне там поскребли. Говорит, его медсестра позвонит мне утром и назначит время приема.

Возвращаюсь на официантскую станцию.

– Все бы им скрести, а?

– Не была б ты такой заостренной, – говорит Гарри.

– Чувствую себя куском сыра. – Забираю графин с водой, чтобы нести его столику, который Фабиана для меня усаживает. – Страховка – херня.

Далее у меня ни минуты на звонок Оскару, пока не делается слишком поздно звонить мужчине с двумя маленькими детьми.

Дома оказываюсь ближе к полуночи, вымотанная, кожа зудит. Снимаю рабочую одежду, принимаю душ, намазываю вазелин на лунки от родинок. От черной проволоки они похожи на пауков. Звонит телефон. Врачи у меня кончились.

– Некто по имени Гарри со вкрадчивым и игривым акцентом выдал мне ваш домашний номер, – говорит он. – И заверил меня, что звонить все еще не поздно. И… – говорит он, раз я молчу, потому что горло у меня жжет от того, до чего хороший у меня друг – Гарри, – он, кажется, что-то знает обо мне, и я принял это за добрый знак. Вы здесь?