верить тому, о чем она ведет речь, — скажем, рассказу о том, как родилась Фабия. Было это в Алжире. Ее мать отправилась на речку с корзиной белья на голове. И вернулась домой с той же корзиной. «Только возвращаться ей пришлось дольше обычного, потому что нести ребенка на руках было труднее, чем в животе».

Мастерство зримого воссоздания материального мира органически сочетается у Сюзини с филигранным психологическим анализом. Объективное авторское повествование сменяется взволнованной исповедью — воспоминаниями Фабии. Пользуясь гибким оружием внутреннего монолога, автор помогает читателю не только отчетливо увидеть все описанное, но и активно сопереживать героям, принимать участие в их судьбе. Порывистый, нервный ритм повествования, «стремительный в частностях, оставляет вместе с тем, по словам известного критика Альбера Бегена, впечатление медлительной созерцательности, которая присуща истинной поэзии человеческого».

Первый эпиграф романа — слова из письма Альбера Камю автору книги: «Когда поймешь, что люди непременно умрут… тогда сострадание приходит на выручку страсти…» Закрывая книгу Мари Сюзини, испытываешь нечто близкое чувству, которое порождает греческая трагедия, — катарсис, очищение страстей, душевное просветление.

Повесть «Такой была наша любовь» получила отличную прессу. Еженедельник компартии «Франс нувель» отнес ее к числу лучших произведений, увидевших свет в 1970 году. В стремительном беге современной жизни эта книга заставляет остановиться и глубоко задуматься. И невольно вспоминаются прекрасные строки Ахматовой:

Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошлое тлеет…

Уроки прошлого забыть невозможно.

Десять лет отделяют нас от бурного мая шестьдесят восьмого года. И вот вслед за героями романа я иду от величественных аркад Сорбонны по направлению к Сене. Латинский квартал залит вечерними огнями. На шумном бульваре Сен-Мишель торгуют каштанами, предсказывают судьбу цыганки, тут же, на улице, играют на столах в карты. Прохожу мимо задумчивого памятника Монтеню. На правой стороне остается музей Клюни — великолепное здание эпохи раннего Ренессанса. Неподалеку расположено кафе «Маленькое Клюни» — здесь могла состояться встреча Фабии с Матье. Ничто не нарушает мирную, казалось бы, жизнь большого блестящего города. Но неожиданно за углом возникают силуэты темно-синих полицейских машин: готовятся к разгону демонстрации. Как всегда, рядом с нами — История.

Ф. Наркирьер

К советскому читателю

Мне вдруг представилось неуместной бестактностью описывать оккупацию Парижа нацистами народу, который знал Сталинград, показывать, как двое молодых людей отправляются в деревню на поиски чего-нибудь съестного, читателям, пережившим осаду Ленинграда с ее беспредельным голодом и холодом, рассказывать тем, кто совершил Октябрьскую революцию, о студенческих бунтах, потрясавших Париж в мае 1968 года. Такой же бестактностью на этом фоне бед, которые терзали народ, может показаться и повествование о любовной страсти, о муках молодой женщины и обо всех недоразумениях, происходящих с влюбленными в ночном кафе.

Однако сведенные вместе перипетии личной судьбы и события общенационального значения взаимно обогащают друг друга и обретают новое измерение и объемность. Никакое повествование, мне кажется, не будет «держаться», не будет плотным, если не укоренится глубоко в Истории. И она в свою очередь, пропущенная сквозь чувства близких нам персонажей, теряет всякую абстрактность и уже не может быть отброшена в некий утешительный «иной мир» или стать просто декорацией.

Фабия и Матье переживают вместе и раздельно в одно и то же время судьбу своего народа. Им, интеллигентам, вовлеченным в сопротивление нацизму и в антибуржуазный мятеж мая 1968 года, мучительно трудно вырваться из роли свидетелей и зрителей. Тем не менее им удается достичь этого, но именно то, что спасает их, придает трагичность их собственной судьбе. Сознание этого пронизывает их поступки и чувства глубокой и подлинной искренностью. Они не плутуют, не разыгрывают комедии, не рисуются перед самими собой.

И где же нашли свое наилучшее воплощение эта подлинность и искренность, этот трепет, который я хотела сообщить своим персонажам, как не в великой традиции русской литературы, в традиции Пушкина и Чехова, Толстого и Достоевского, которым я обязана всей своей духовной культурой, так же как и все французы моего поколения.

Какая пьянящая радость через эту книгу обратиться к народу, чья литература всегда отличалась таким своеобразием и такой широтой, к народу, чья победа над нацистской тиранией освободила мир.

Как корсиканке, мне очень хотелось бы в свою очередь попытаться выразить все, что составляет особенности культуры и традиций этого острова, затронуть чувства всех людей. И то, что мне предоставлена сейчас возможность обратиться к сердцу советского читателя, переполняет меня счастьем.

Мари Сюзини

Ноябрь 1977 г.

ТЕБЕ

Когда поймешь, что люди непременно умрут…

тогда сострадание приходит

на выручку страсти…

(Из письма Альбера Камю автору)

Такой была наша любовь…

Всего лишь жажда передышки

в стремительном беге…

I

Все было так, будто ничто никогда не прерывало истории, начавшейся здесь, именно здесь, между Сеной и Сорбонной, начавшейся более двадцати лет назад летним вечером, который удивительно походил на сегодняшний: точно так же всюду царили ликование и буйство, выстрелы и кровь, крики и запах пороха. Она шагала среди металлических обломков и развороченных плит тротуара, словно не замечая опасности, ежеминутно грозившей ей со всех сторон, она двигалась, точно робот или сомнамбула, сворачивала с пути лишь перед полицейскими заслонами, которые машинально обходила, и снова устремлялась вперед, увлеченная, как и тогда, много лет назад, событиями, смысла которых она совершенно не понимала, но которые захватили ее целиком.

Какая-то неведомая сила привела ее в наступающей темноте к этому кафе и заставила остановиться перед ним. Ее внезапно охватило ощущение роковой неизбежности того, что сейчас произойдет, — так останавливается зверь, почуяв угрожающую ему опасность, пусть он еще не видит, а лишь инстинктивно ощущает ее, но ощущает настолько остро, что даже в малейшем движении ему чудится угроза.

Сердце почувствовало еще до того, как увидели глаза. И какой-то внутренний голос подсказал ей: это здесь, больше искать не надо. Но разве она искала чего-то? Ведь, пожалуй, только теперь она наконец все уяснила, все поняла, и внезапно ею овладело спокойствие, пришедшее на смену безотчетной тревоге, которая побудила ее неизвестно зачем выйти на улицу и бродить часами, испытывая непреодолимое желание немедленно выяснить для себя все и со всем примириться — странное чувство, не поддающееся определению. Ты уже как будто свыкся со своей утратой, и вдруг это утраченное прошлое возникает вновь, и это так удивительно, так чертовски просто, что у тебя сразу же