я могла бы погибнуть под бомбами и все-таки осталась жива. Я не совсем отчетливо тогда сознавала, что в ту страшную, объятую пламенем ночь мне исполнилось двадцать лет. То была ночь моего двадцатилетия…

Огонь приближается, скоро, возможно, он дойдет и до нас. Но я так молода… Я еще сильнее прижимаю к себе бедную маленькую старушку. Консьержка говорит: «Вы только посмотрите, светло как днем, газету можно читать…» Мне исполнилось двадцать. В ту ночь я поняла, что никогда больше… Страх, объявший всех, действовал на меня возбуждающе. Мне казалось, ничто во всем мире не могло быть прекраснее Парижа в ночь моего двадцатилетия, когда я очутилась рядом с этим несчастным, беззащитным существом, дрожавшим от страха. Двадцатилетие без свечей, без праздничного пирога, даже без Венсана. И вокруг — только страх, один только страх. И пожар. Точно этот апокалипсис был уготован именно ко дню моего рождения. Глядя вверх, в парижское небо, охваченное заревом, я почувствовала, что у меня еще есть силы, чтобы утешать других. Старушка крепче прижимается ко мне и дрожит. Я успокаиваю ее как могу, я слышу, как колотится ее сердце, и вдруг, не знаю почему, мне представилось, что я обнимаю свою мать. Я не видела ее уже несколько лет. Кто знает, может быть, и с ней случилось что-нибудь подобное. Это сердце, которое бьется рядом с моим, эта женщина, дрожащая от страха, — моя мать… все так легко себе представить…

Пожар подступает к нам все ближе. Люди в панике кричат и мечутся. А я в порыве сострадания, внезапно охватившем меня в эту невероятную ночь, наклоняюсь к старой женщине и вдруг ощущаю щемящую нежность, нежность, которой никогда не испытывала к своей матери. И я нахожу слова утешения.

«Идемте скорее, отсюда надо уходить! — кричит кто-то. — Они уже близко!» Слышен шум приближающегося грузовика. Небо в отсветах пожара. Вся улица внезапно приходит в движение, люди устремляются к воротам. Они спешат, толкают друг друга. Русская старушка по-прежнему отчаянно цепляется за меня. Она очень одинока, говорит она, муж умер, сын погиб на фронте. Нет, нет, я ни за что не брошу ее! Бегущие толкают нас. Одну ее, пожалуй, уже затоптали бы насмерть. Позже, в дни освобождения Парижа, я еще раз видела подобное же паническое бегство, и это было ужасно. Особенно страшно видеть в эти минуты мужчин: чтобы остаться в живых, они способны растоптать даже собственную мать. Я беру старушку за руку. Она передвигается с большим трудом. Многое довелось повидать ей в своей жизни, рассказывает она, многое пережить. Мы переходим через бульвар. Она едва-едва бредет в своем халате, сшитом из материи, бывшей когда-то мягкой клетчатой шерстью. Я стараюсь идти так же медленно, как она. Она объясняет, почему решила пересечь бульвар: с другой стороны видно лучше. Но бульвар такой широкий… Люди несутся к воротам, думая только о спасении. Старушку сотрясают рыдания. Она вот-вот упадет. Грузовик все ближе, за ним другой. Машины стремительно приближаются. Это, пожалуй, еще страшнее, чем пожар. Нас вот-вот раздавят колеса грузовиков… На этот раз опасность совсем близко. Я тяну ее за руку. «Не могу больше», — говорит она. И тогда мне не остается ничего иного, как взять ее на руки. Ой, ой, какая она… Нет, нет, она вовсе не тяжелая, не тяжелее ребенка… И к тому же страх придает мне сил…

Ворота уже закрывали, но мне все же удалось протиснуться в них в последнюю минуту. Вот уже с той стороны послышались голоса немцев, похожие на лай. Раздается топот сапог по тротуару, грохот проезжающих грузовиков. А мы стоим за воротами, стоим, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, не смея даже дышать… «Пройдемте в глубь двора», — шепчет кто-то совсем тихо. Никто не отвечает. Мы по-прежнему стоим безмолвно, сгрудившись у ворот. «Ох, я сейчас умру», — говорит русская. «Помолчите-ка лучше», — шепчет какой-то мужчина. «Тсс…» — останавливаю его я. Грузовики идут мимо, грохот сотрясает улицу. Топот сапог выжидательно останавливается у ворот. Какой-то ребенок, готовый вот-вот разреветься, в страхе замирает. Топот сапог по-прежнему слышен на улице, немцы все еще там, они пытаются открыть ворота, но им это не удается, потому что люди всей своей массой навалились на створки. Все затаили дыхание. Наконец топот сапог удаляется. Теперь с бульвара доносится лишь рев несущихся на полной скорости грузовиков.

III

Граната прокатилась по мостовой, отскочила от дерева и со слабым звуком, похожим на взрыв петарды, разорвалась совсем рядом. От едкого запаха перехватило горло. В темноте едва различимы — они скорее угадываются — блестящие каски, белые дубинки полицейских, развевающиеся пелерины их плащей… На углу бульвара жандармы плотной стеной перегородили улицу. Молодой паренек, держа перед собой, как щит, крышку от мусорного бака, с палкой в руке — можно подумать, что он играет в индейцев, — идет прямо на жандармов, на их карабины, рубашка на груди у него распахнута, в глазах — отчаянная решимость. Осторожно! Они будут стрелять! «Идем, — кричит Матье, — пошли отсюда!»

Взявшись за руки, как в те давние дни, когда она знакомила его с Парижем, они огибают баррикады и идут вдоль побеленных стен Сорбонны. Несколько рослых молодцов преграждают вход в университет, куда пытаются пробиться любопытные: здесь и молодежь, и пожилые, в основном это жители ближайших кварталов — консьержки, торговцы, пенсионеры, самые настойчивые — девицы из 16-го округа в модных платьях от Куррежа, из тех, что приходят в экстаз от далеких, загадочных лиц Че Гевары, Фиделя и Хо Ши Мина. В поисках острых ощущений все стремятся проникнуть в темные, таинственные коридоры университета. «Простите, как пройти в амфитеатр Декарта?..» Все расступаются перед человеком, робко пробирающимся в толпе. Небольшого роста, сутулый, тщедушный и уже такой старый (да как же это возможно!), он похож на нищего, которого здесь никто не знает. Он входит во двор. Молодчики с гранатами в руках сразу же узнают его и расступаются, давая ему пройти. Впрочем, один из них все-таки кричит: «А этому что здесь нужно?..» Человек оборачивается, и Матье с Фабией узнают его. Как пленял их в первые годы после оккупации его ум! Тогда он был еще молод, ему, должно быть, было столько же, сколько им сейчас… А вот другие, те, что собрались сегодня здесь, уже тогда были пожилыми… Сегодня они решили тряхнуть стариной: пришли поболтать с молодежью, поделиться воспоминаниями о прекрасных днях своей молодости…

Нас еще не