корней волос из-за любого пустяка, принимает участие в Сопротивлении? Почему он ни разу не попытался сказать мне об этом? Неужели не доверял? А может быть, думал, что я догадываюсь… В тот день, когда он рассказал мне о своей собаке, он был мрачен, вернее, чем-то озабочен. А я попросту решила, что его семье пришлось совсем туго или от отца поступили недобрые вести. В тот день Венсан вдруг принялся рассказывать мне о своей собаке, о существовании которой я даже не подозревала, он никогда не говорил мне о ней раньше. Да, он был явно чем-то озабочен, я точно внезапно перестала для него существовать. Он устремил отсутствующий взгляд куда-то вдаль и долго сидел молча. А потом вдруг начал рассказывать о собаке. И глаза у него стали беспокойными, испуганными… Как у пойманной птицы. Можно было подумать, что за ним следят или он ждет кого-то или чего-то… «Но, Венсан, если ты был так привязан к своей собаке, почему ты никогда не говорил мне о ней? Я и понятия не имела о том, что у тебя есть собака…» — «Ее больше нет». Проснувшись однажды утром, он нашел ее мертвой в углу кухни. Вот о чем он рассказал мне в то утро. Он продолжал говорить, но я видела, что он думает совсем о другом. Я заметила, что верхняя губа у него подергивается и он как-то странно морщит нос — этот нервный тик раздражал меня. Венсан сказал, что в городе идут аресты, в последние дни многих арестовали… Я об этом уже знала из объявлений, расклеенных в метро, с которых глядели тревожные, мрачные лица преступников. Я знала об их существовании. Преступники были во все времена. Я едва не сказала Венсану: «Ну и что же, теперь они не будут больше разгуливать на свободе и людям больше не придется опасаться». Не знаю, что меня удержало тогда… Венсан умолк. Я сидела рядом с ним на скамейке и смотрела в голубое небо над пустым бассейном, в котором играли дети. Играли, по всей вероятности, в войну. Те самые дети, которые теперь выросли и занимаются революцией. Венсан раздражал меня в тот день — он держался напряженно, нервничал, гримасничал… Трудно признаться сейчас, трудно, наверное, даже поверить в это, но я ничего тогда не поняла. Абсолютно ничего не видела и ничего не понимала все годы, что мы были вместе… И боюсь, что никогда никого не смогу убедить в своем полном неведении. Только значительно позже мне все стало ясно — в тот день, когда арестовали Венсана. А до этого момента я считала, что Венсан, как и я, думает лишь о том, чтобы как-то пережить эти тяжелые времена, ведь мы оба старались как могли продержаться в этой жизни, деля и радость и горе. Мы были почти детьми, и совесть у нас была чиста. В нас не было ничего от современных стиляг, мы жаждали только одного: разобраться в сложной обстановке, постичь окружающий нас мир, проникнуть в суть явлений, мы стремились в будущее, надеялись разрешить тайны мироздания, открыть законы познания. Нам необходимо было верить во что-то, в какую-то истину, и эта вера поддерживала нас обоих… Она питала наши идеалы, наше Weltanschauung[9].

«До завтра». Венсан слегка сжал мое плечо. Так обычно он прощался со мной. Мы расставались, не вполне уверенные в том, что увидимся на следующий день. Спускаясь по бульвару, я все больше и больше сомневалась в этом. Когда же входила в темный подъезд, я уже и вовсе в это не верила. Иногда я даже начинала сомневаться в том, что снова наступит день. По вечерам, когда немцы выключали ток и Париж, и без того мрачный из-за затемнения, погружался в кромешную тьму, меня охватывал страх, мне казалось, что фашисты сейчас окружат город и заживо сожгут нас, как крыс. Почему бы и нет? Такой соблазн для пиромана! Среди них вполне может оказаться какой-нибудь маньяк или безумный эстет, начитавшийся историй про Нерона, вот он возьмет и подожжет город с четырех сторон. И тогда в пламени погибнет все: и музеи, и библиотеки, и Собор Парижской богоматери, и Лувр, и префектура… Пожар перебросится через Сену, и весь Париж окажется в огне — Париж, которому без малого две тысячи лет.

И это действительно случилось. Однажды ночью нас разбудил страшный шум. Разбудил еще до того, как кто-то из жильцов нашего дома, скатившись по лестнице, заорал: «Пожар!» Все вскочили с постелей и в темноте ринулись кто куда. Говорили, что горит где-то неподалеку, в восточной части города, но где именно — никто не знал. Просто что-то горит. Кто-то крикнул, что горит Сенат… И тогда из одного конца улицы в другой понеслось, точно подхваченное ветром: «Это Сенат… это Сенат…» — «Погодите, — возразил какой-то старик, видимо не потерявший присутствия духа, — Сенат же там». И он указал в другую сторону. И тут раздался чей-то голос: «Это Освобождение!» Подумать только, Освобождение, когда в их руках еще вся Европа от Бреста[10] до Сталинграда.

Во всяком случае, на этот раз Париж действительно горел. Все высыпали на улицы в ночных сорочках, в стоптанных домашних туфлях, старушки с бигуди на головах, женщины, крепко прижимающие к себе дамские сумочки и большие хозяйственные сумки. Все тротуары и мостовая были заполнены людьми. Даже закутанные в шали дети не плакали, словно понимая, что сейчас всем и без того тяжело, а может, их просто одолевал сон, который был сильнее страха. Дети постарше терли глаза и зевали. Отовсюду слышалось: «Что там такое? Что там происходит?» Но никто не отвечал. Старики дрожали, хотя, несмотря на поздний ночной час, было довольно тепло, — они дрожали от страха. Было видно как днем. Париж пылал, на востоке поднимались белые и розовые языки пламени. Неожиданно кто-то толкнул меня, вернее, я почувствовала, что кто-то держится за меня. Маленькое несчастное существо. Русская с четвертого этажа. Она схватила меня за руку. Ей пришлось спуститься по лестнице, цепляясь в темноте за перила; ее толкали люди, которые в панике мчались вниз, не разбирая пути, не обращая внимания на стариков. «Мне страшно», — сказала она слабым, жалобным голосом. Я прижала ее к себе, обхватив руками. Сердце мое бешено колотилось. И внезапно меня обожгла мысль: я жива, жива в эту июньскую ночь, когда горит Париж. А старушка продолжала шептать: «Вот видите, вам тоже страшно!» — «Нет, — сказала я, — не в этом дело…» Я подумала: сколько раз