было на свете, думает Фабия, а они уже участвовали в войне, в той самой войне, после которой мой отец вернулся с отмороженными ногами и которая оставила такой неизгладимый след в жизни нашей семьи. Эти люди уже тогда писали картины, романы, снимали фильмы. И уже тогда были знамениты. А сейчас они снова здесь и снова в центре событий или полагают, что это так. Они уверены в том, что еще молоды духом, или, может, надеются обрести здесь молодость… Но участвовали ли они когда-нибудь, хотя бы в дни своей юности, в политических событиях?.. Ведь это было поколение триумфаторов, еще при жизни вознесенных на пьедестал. Даже война, кажется, не отразилась на их славе. Они все такие же, какими были в начале века. Чаплин, Шевалье, Галлимар, Пикассо, Стравинский, Бертран Рассел, Абель Ганс, Мориак… Судя по афише, в «Шамполлионе» и сейчас еще идет «Наполеон» Абеля Ганса. А на бульваре в кинотеатре «Клюни», где разбита витрина, — «Новые времена». «А где же Мартинен?» — спрашивает Фабия. «Мартинен? — удивился Матье. — Да ведь он же умер».

Перед самым входом в Сорбонну Фабия и Матье не сговариваясь поворачивают назад, словно боясь, что и они поддадутся порыву нелепой и бесплодной ностальгии, которая привела сюда пару известных актеров — они пробираются сквозь безликую толпу, словно двое робких провинциальных подростков, впервые попавших в суровый храм науки. Эти двое полюбили друг друга еще в двадцатые годы, любят сейчас и будут любить вечно. Они прошли сквозь время так, будто для них и для их любви не существовало никаких препятствий, никаких катастроф. Он и она — всегда рядом, рука об руку, в постоянном согласии, неразлучные до гроба.

Перед «Источником» три молодых парня, засучив рукава, с ожесточением рубят топором дерево, медленно пережевывая жевательную резинку. Прижавшись к машине, оборудованной радиоаппаратурой, какой-то репортер лихорадочно передает последние известия: «А сейчас они срубают…» — «О-о! Да оставьте же дерево!» — умоляет седая женщина, едва волочащая ноги в старых, стоптанных башмаках. Она, должно быть, увидела из окна, как рубят деревья, и спустилась вниз, надеясь остановить вандалов. «Вы ведь не знаете, — кричит она, — нужно целых тридцать лет, чтобы вырастить их!..» Молодые люди продолжают рубить, но она бесстрашно встает перед ними и говорит им прямо в лицо: «Нужно тридцать лет, чтобы снова вырастить дерево, а ведь вам даже нет тридцати!» Удары топора становятся все яростней, они вторят громкому голосу репортера. Наконец один из парней останавливается и с недоумением смотрит на старуху, держа топор в руках, затем пожимает плечами и принимается рубить снова. «Сейчас сюда, — орет в микрофон журналист, — подошла седовласая женщина, очевидно жительница этого квартала… Это поразительно: она…» Крики, смех, удары топора заглушают голос репортера… Старуха хватает одного из парней за рукав, пытаясь остановить. Она просит, умоляет, чуть ли не падает на колени: «Оставьте эти деревья, ведь они вам не мешают! Я же говорю вам — они росли целых тридцать лет. Это преступление, слышите, вы! Меня уже не будет, когда они снова подрастут! Это настоящее преступление!..» Собираются люди. Ее жалобные мольбы вызывают у всех только смех. «Это же преступление!» Но парни словно не слышат ее. Один из них перевязывает ствол дерева веревкой, и все трое тянут его, встав посреди мостовой. Зеваки расступаются и ждут, задрав головы, когда дерево упадет. Дерево пошатнулось, затем наклонилось в сторону, затрещало и наконец с глухим стуком легло поперек мостовой. Буря восторга! Народ сбегается со всех сторон. Парни отходят, вытирая лоб тыльной стороной ладони. А дерево лежит, почти перекрыв движение на бульваре. Люди, которые подходят, чтобы посмотреть на него вблизи, вне себя от радости и возбуждения. Старуха мечется вокруг срубленного дерева и вдруг, закрыв лицо руками, рыдает. «Теперь приступим к следующему», — говорит один из парней. «Они уже срубили три дерева на бульваре Сен-Мишель и принимаются еще за одно…» Репортер охрип, надрываясь перед микрофоном. Он горд, он доволен так, точно эти три дерева срубил он сам. Вошедшие в раж парни начинают с остервенением рубить дерево, нанося удары почти у самых корней. Старуха снова начинает кричать: «Они срубят все деревья! А на них ведь только что распустилась листва…» Она бегает, насколько ей позволяют силы, от одного к другому. «Послушайте, — кричит она в изнеможении. — Да послушайте же меня!..» Однако никто не обращает внимания ни на ее крики, ни на ее слезы. «Ведь революцию можно совершить и не уничтожая деревьев! Это же самые красивые деревья Парижа…» Она разводит руки, словно призывая кого-то в свидетели или ожидая поддержки. «Даже немцы, вы слышите, даже немцы не тронули этих деревьев…» Но парни продолжают стучать топорами с таким ожесточением, что ей приходится заткнуть уши. «Пожар! — надрывно кричит репортер. — Огонь на углу улицы Расина!» Возбуждение достигает апогея. Толпа аплодирует, словно перед ней распахнули занавес, открывший великолепные театральные декорации. Люди бросаются туда, откуда валит дым, они чуть-чуть трусят и все же готовы рукоплескать. Игра со страхом продолжается…

Ведь большинство знает: как только им надоест все это, они спокойно вернутся в свои кварталы, где царят тишина и спокойствие. Для них все это только развлечение. Бунт, пожар, арест студентов, которых полицейские прикладами загоняют в машины, безжалостное уничтожение деревьев на бульваре — картины, типичные для Латинского квартала.

Кто был этот человек и откуда он шел? Я и теперь еще часто думаю об этом. Был ли он участником Сопротивления или немцем, пытавшимся бежать, поняв, что Германия терпит поражение? А может быть, это был один из первых вступивших в Париж англичан? Что он совершил и где его арестовали?.. Как довели до такого состояния? Ведь когда он поднимался по бульвару, у него был такой отрешенный, такой безучастный взгляд… Какая любовь, какая вера давала ему силы идти вперед — он же отлично знал, что его ждет… смерть или — еще хуже того — муки… Он двигался как автомат. Ни томительная духота, ни тяжелая жара не замедляли его движений. Я помню, был ясный солнечный день. В то утро я подумала: наконец-то наступили теплые дни, наконец-то стало похоже на лето. После полудня жара усилилась, и над Парижем повис августовский зной.

Человек шагал так, словно кто-то другой переставлял за него ноги — механическая походка актера. Это напоминало какой-то церемониал, какую-то мистерию, средневековую картину страстей господних. Только в этом восхождении на Голгофу не предвиделось остановок. И главный персонаж этого действа был мертв, в нем уже угасла жизнь. По-видимому, вся его воля