крепко вошла в чеховскую, слилась с ней, в частности полюбила и подружилась с Ма­рией Павловной. Еще в 1900 году она писала Чехову: «Я совсем отвыкла от своих; это ужасно, но это так» 6в. И поэтому она особенно болезненно чувствовала и переживала сдержанность, замкнутость Чехова. Еще до их брака она ему пишет: «Поболтай со мной попроще, неоткровенней; пра­во, будет лучше, чем играть в молчанку»67. И уж в 1902 г. опять: «Ты со мной ничем решительно не делишься, а еще называешь подругой». «Ты рассказал Маше о пьесе, которую задумал («Вишневыйсад"), а мне

даже не намекнул». «Отчего мы не встретились молодыми? иными? Эх, Антон, Антон!»88. Под влиянием болезни и вынужденной невозможности совместной жизни, как ей хотелось, это только все обострилось. Дол­жен сказать, что все эти настроения оказались преходящими и были забыты, и дружба, связывавшая Марию Павловну с Ольгой Леонардов­ной, осталась такой же крепкой, и связь Ольги Леонардовны с семьей Антона Павловича после его смерти стала, пожалуй, еще крепче. На­сколько мне известно, вдова его брата Ивана после смерти мужа совсем

ЧЕХОВ СРЕДИ СВОИХ ЯЛТИНСКИХ ЗНАКОМЫХ

Стоят (слева направо): начальница женской гимназии В. К. Харкеевич и M. Н. Харкеевпч.

Сидят: Н. Ы. Белинская и В. H. Харкеевич

Фотография, 1899 г.

Литературный музей, Москва

 

переехала к ней 6". Точно так же и мои дружеские отношения с Ольгой Леонардовной ничем не нарушались за многие годы, прошедшие пос­ле смерти Антона Павловича. В свои частые, хотя бы и краткие, наез­ды в Москву я всегда старался повидать ее, у нее дома пли в Художест­венном театре, и потом за границей мы всегда встречались, как старые друзья. Только часто вспоминая в наших беседах Антона Павловича, мы как-то никогда не касались его болезни и лечения.

Летом 1903 года во время пребывания Чехова в Москве он показал­ся проф. Остроумову70, в клинике которого лежал в 1897 году. И Ос­троумов, который, как известно было, не одобрял ялтинского кли­мата зимой, высказался за переезд его на зимние месяцы куда-нибудь в окрестности Москвы. Только строго запретил всякие заграничные поездки: «так как ты калека». Когда по возвращении в Ялту Чехов мне об этом рассказал, я всячески запротестовал, и он пишет Ольге Лео­нардовне: «Вчера А. долго говорил со мной о моей болезни и веем а

неодобрительно отзывался об Остроумове, который позволил мне жить зимой в Москве. Говорил, что Остроумов был выпивши»71. Последние слова Антон Павлович прибавил от себя, вероятно, для крепости, по­тому что, я уверен, сам понимал нецелесообразность этого совета, не только и не столько с точки зрения климатической, сколько принимая вэ внимание условия его московской жизни. Он писал тогда Вересаеву: «Не знаю, кого мне теперь слушать, что делать»72. Осенью 1903 года он не перестает лихорадить, один плеврит следует за другим, трудно под­дающиеся лечению расстройства кишечника. Онуже не скрывает своего пло­хого самочувствия. Впервые не избегает говорить о своей работе, как труд­но ему дописывать и переписывать пьесу «Вишневый сад». Он мог это делать только урывками. А Художественный театр, увлеченный свои­ми задачами, связанный планом, все торопит скорейшей присылкой пьесы. И Ольга Леонардовна почти в каждом письме пишет о том же. Он ей отвечает: «За пьесу не сердись; медленно переписываю, потому что не могу писать скорее»73, и в другой раз: «Ты деваешь мне выговор за то, что у меня не готова еще пьеса. Моя лень тут ни причем. Если бы я был в силах, то написал бы не одну, а 25 пьес» 74.

И в отношениях Художественного театра к Чехову менее всего мож­но, конечно, допустить пренебрежительность, недостаточно внима­тельное отношение к его здоровью. Все участники труппы, начиная с главных персонажей, любовно относились к Чехову, который по их настоянию стал и пайщиком товарищества Художественного театра и которого они считали своим близким человеком. В надписи на фотогра­фии, подаренной мне в 1922 году в Берлине К. С. Станиславским, име­ются, между прочим, и следующие слова: «Мы вместе любили Чехова, радовались ему и оплакивали его», и это, несомненно, очень искрен­ние слова. Но увлеченные созданием нового, непохожего на другие, теат­ра, целиком отдавшиеся этой задаче, горевшие ею, они, считая новую пьесу чрезвычайно важною частью их намеченного плана, не замечали остального.

Повторяю, то, что случилось, при сложившихся обстоятельствах стало неизбежным, фатальным. Но, когда в одном из писем Чехова к жене мы читаем: «Реши ты (дело идет о его поездке в Москву), ибо ты человек занятой, рабочий, а я болтаюсь на этом свете, как фитюлька»75, то мы, читатели и почитатели Чехова, согласиться с этим никак не мо­жем. И когда в другом письме, указывая на то, что во вновь снятой в Москве квартире на третьем этаже лестница высокая и лифта нету, и что ему трудно будет с его одышкой подниматься, он кончает словами: «Ну да ничего, как-нибудь взберусь»76, то я, врач, не могу не думать о том, какое роковое влияние эта лестница должна была оказать на его и так уже ослабевшее сердце.

В конце 1903 года он везет, наконец, законченный и переписанный «Вишневый сад» в Москву 77. Здесь по 3—4часа в день он, волнуясь,при­нимает живое участие во всех репетициях пьесы. Это как раз разгар сезона, и по вечерам он нередко опять в театре на спектаклях. Все же свободное от театра время толкутся посетители; совершаются про­гулки по Москве; был и в бане... 17 января, в день его рождения и име­нин, премьера «Вишневого сада» и чествование Чехова на открытой сце­не после третьего акта. «А он,— пишет в своих воспоминаниях К. С. Ста­ниславский,— мертвенно бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять кашля... Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел» п прибавляет: «от юбилея отдавало похоронами»78. И Ольга Леонардов­на в 1929 году, вспоминая этот день, пишет («Прожектор», № 28): «Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не было поры чистой радости в'этот вечер 17 января; это верно».

В начале февраля Ольга Леонардовна везет его в Царицыно под Мос­квой осматривать усадьбу. На обратном пути опоздали к поезду и верст 30 проехали на лошадях в довольно сильный мороз. И Ольга Леонардов­на, говоря об этой поездке в предисловии к переписке, отмечает: «Ан­тон Павлович наслаждался. Точно судьба решила его побаловать и дала «му в последний год жизни все те радости, которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку