Я уже указывал, что в первое время нашего знакомства о его болезни разговора не было и осторожные мои и доктора Орлова попытки коснуться этого вопроса успеха не имели; и во время нашей короткой совместной жизни он нередко обращал внимание на мой кашель и серьезно советовал мне серьезно заняться своим здоровьем, но тщательно избегал касаться своего недуга. 27 ноября, вскоре после моего возвращения из краткой от­лучки на север, мне рано утром подали доставленную от Чехова в запеча­танном конверте записку: «Cher monsieur, auriez vous l'obligeance de venir chez moi. Je garde le lit. Votre devoue A. Tsch.» и после этих изыскан­ных французских строк по-русски: «захватите с собой, товарищ, стетоскоп- чик и ларингоскопчик» 32. Ларингоскопчика я не захватил, поняв, что это лишнее, но поспешил к нему и застал его в постели с порядочным крово­харканьем. И с этого дня он становится уже моим пациентом. Когдачерез не­сколько дней после остановки кровохарканья я мог детально его исследо­вать, то был поражен найденным. Я нашел распространенное поражение обоих легких, особенно правого, с явлениями распада легочной ткани, сле­ды плевритов, значительно ослабленную сердечную мышцу и отвратитель­ный кишечник, мешавший поддерживать должное питание. Приходи­лось читать, что Чехов заболел, блуждая осенью 1896 года целую ночь по Петербургу, после провала «Чайки». Это одна из легенд. При этом нашем первом медицинском разговоре он начал летоисчисление с года поездки на Сахалин (1890), когда у него еще по дороге туда случилось кровохар­канье, но впоследствии выяснилось, что оно появлялось уже в 1884 го­ду 33 и потом нередко, иногда по несколько раз в год повторялось. 15-ти лет от роду он перенес какое-то острое длительное лихорадочное заболе­вание, после того как выкупался в ледяной воде, и провалялся тогда не­которое время в еврейской корчме в степи (впоследствии им описанной) и затем еще довольно долго и дома 34. И в студенческие годы, как я узнал потом от товарища его, студентом проживавшего у Чеховых, он много каш­лял, нередко лихорадил, объясняя это простудой, никогда не лечился, не давал себя выслушивать, чтобы «чего-нибудь там не нашли». Суворин, имевший возможность близко наблюдать Чехова во время их совместных путешествий и частых встреч, настаивал на необходимости лечиться, и Чехов в своих письмах к нему, хотя и подтверждает наличность кашля и кровохарканий, и признает, что последние пугают его, так как «в крови,

44 Литературное наследство, т. 68 текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве», но тут же наставитель­но, как врач, поучает, что «чахотка или иное серьезное легочное страдание узнается только по совокупности признаков, а у меня-то именно нет этой совокупности» 35. И в другом письме: «Если бы кровотечение, какое у ме­ня случилось в окружном суде (в 1885 году на знаменитом процессе скопин- ского банка), было симптомом чахотки, то я давно уже был бы на том свете, вот моя логика» 36. В 1889 году умер от туберкулеза брат его Николай, ху­дожник, ной это не подействовало, и в 1891 году он пишет: «Я продолжаю тупеть, чахнуть и кашлять. Впрочем, все это от бога. Лечение и забота о своем физическом существовании внушает мне что-то близкое к отвраще­нию. Лечиться не буду. Воды и хину принимать буду, но выслушивать себя какому-нибудь врачу не позволю»37. И не позволял себя вы­слушивать и не обращался к врачам до весны 1897 года (почти 15 лет!), когда хлынувшая за обедом с Сувориным в «Славянском базаре» обильная кровь и вмешательство Суворина и врача заставили его лечь в клинику профессора Остроумова, где был диагносцирован активный процесс в обоих легких. На этот раз Чехов понял и уже на следующий день из кли­ники писал: «Для успокоения больных им говорят, что кашель желудоч­ный, а кровь геморроидальная. У меня кровь идет из правого легкого, как у брата и другой родственницы, тоже умершей от чахотки» 38. Затем лето в деревне, осень и зима на Ривьере, где он живет, но не лечит­ся, и уехал оттуда в Париж, уже в середине марта, в самое неподходящее время, когда многие как раз спасаются на Ривьеру. Сестра и брат его отмечают, что по возвращении его из-за границы летом в Мелихове по обы­кновению было много гостей, друзей, но он уже не шутил, был задумчив и стал мало разговаривать. И вот теперь в Ялте ему опять пришлось обра­титься к врачу. Однако мои тогдашние старания убедить Чехова в необ­ходимости приняться серьезно за лечение сначала опять оставались без особого результата. Он упорно повторял, что лечиться, заботиться о здо­ровье внушает ему отвращение. И ничто не должно было напоминать о болезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, и если уж приходилось кашлять, то мокрота по возможности незаметно отплевывалась в маленький заранее приготовленный бумажный фунтик, тут же спрятанный где- нибудь за книгами и отправляемый потом в камин. И не только с посто­ронними не любил он говорить о своей болезни, но от своих домашних скрывал свои немощи, никогда не жаловался и на вопрос: «Как себя чувствуешь?» — отвечал: «Сейчас хорошо, почти здоров, только вот кашель».

Так как, пользуясь современной терминологией, мой блицкриг не удал­ся, то я повел медленное наступление, и постепенно, с трудом, но добил­ся относительных успехов, так что к 1901 году он перешел уже на поло­жение настоящего пациента и сам уже иногда предлагал: «Давайте, по­слушаемтесь». Трудно было ему привыкнуть к Ялте, к «теплой Сибири», как он ее называл, или после процесса Дрейфуса еще «Чертовым островом». Трудно ему было примириться с оторванностью от привычной литератур­ной среды, привычной обстановки, скучно «без культуры, без московского звона», последнее особенно. Его привязанность к Москве была исключи­тельной и иногда выражалась в курьезных формах. Так он аккуратно выписывал из Москвы почтовую бумагу, конверты, w-бумагу, калоши, колбасу, утверждая, что только в Москве можно найти такие, как ему требуются, хотя само собой все это можно было получить и в ялтинских магазинах того же качества и даже тех же фирм. Но переубедить его в этом не было никакой возможности.

В Ялте он себя в первое время чувствовал как «заштатный поп». Но в известной степени так себя чувствовали в первое время многие из вы-

нужденных обитателей Ялты, тоже вырванные из привычной среды. Большинство из них, однако, через более или менее короткое время приспо­соблялись к новым условиям жизни, вживались. Привык бы и Чехов.