— Может быть, я снова засну, когда ты уйдешь... Может быть, я снова засну, когда ты уйдешь, патера.

— Это было бы разумно. — Его указательный палец прочертил круги на правой щеке. — Облака? Я не могу ничего сказать об этом. Это может означать совершенно обычные облака, которые мы видим каждый день. Это может также относиться к тому, что бог заволакивает умы тех, кого он намеревается уничтожить. Я не могу быть уверен. «Небеса» — самая большая загадка из всех, по крайней мере для меня. Как мы уже видели, во всем отрывке были задействованы два неба — небо Синей и небо этого витка. Множественное число, я думаю, должно относиться к этим двум. Поэтому вихри, облака и двойная тьма относятся не только к этому витку, Витку длинного солнца, но и к Синей. На Синей действительно темно каждую ночь, но как там может быть вдвойне темно, я не могу себе представить. Конечно, авгур мог бы дать нам более точную интерпретацию; жаль, что с нами нет настоящего авгура.

Он откупорил бутылку вина:

— У тебя нет стакана для вина, Оливин? И ножа, чтобы резать хлеб?

— Я могла бы достать их... Я могла бы достать их, но... — в мягком, низком голосе слышалось нежелание, которое выходило за рамки обычного нежелания вообще говорить.

— Но что? Пожалуйста, скажи мне.

— Отец не любит, когда я беру... отец не любит, когда я беру вещи.

— Понимаю. И ты не уверена, что кальде Бизон вообще знает, что ты здесь?

Она кивнула.

— Несомненно, твой отец прав. Лучше не рисковать тем, что тебя вышвырнут из дворца, хотя мне кажется, что ты можешь стать полезным слугой кальде Бизона или генерала Мята. Твой отец велел тебе спать, пока его не будет?

Она снова кивнула.

— Сегодня я встретил собственного отца. Я увидел его впервые за много лет. Кажется, я тебе этого не рассказывал.

— Да, патера…

Он улыбнулся и покачал головой:

— Я шел по Солнечной улице в поисках того места, где раньше была наша лавка, и он спросил, не может ли он мне помочь. Мне кажется, он видел, что я пытаюсь найти определенное место.

Стены из коркамня, вымытые почти дочиста многими дождями, обрушились в прямоугольные ямы, бывшие подвалами дома; расколотые ступени из коркамня снова стали песком и гравием, лежавшим перед пустыми дверными проемами. Он шел мимо них и над каждым искал нарисованную вывеску, которую так хорошо помнил: «КОСТОЧКА — КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ». Она оказалась менее долговечной, чем сажа.

— Может быть, я смогу вам помочь. — Прохожий был невысок и коренаст, лысина излишне подчеркивала его высокий лоб.

— Если вы знали это место до того, как оно сгорело.

Лысый мужчина кивнул и показал пальцем:

— Моя лавка была прямо там в течение многих лет.

— До пожара здесь была маленькая лавка, где продавали, ох… перья и бумагу, в основном. Чернила, тетради и все такое. Вы знаете, где это было?

Лысый, как и прежде, показал пальцем:

— Она была моей.

Вместе они подошли к тому месту.

— Меня долго не было дома. — Слова почти застряли у него в горле.

— Четверть сгорела, — сказал лысый.

— Меня тогда здесь не было.

— И меня тоже, я был на севере, сражаясь с Тривигаунтом. Вы когда-нибудь заходили в мою лавку в прежние времена?

— Да. Да, заходил.

Лысый мужчина сделал полшага влево, ища лучший ракурс:

— Темя? Так вас звали?

— Нет. — Лучше, безусловно лучше, не говорить слишком много слишком рано. — Вы здесь жили? В четверти Солнечная улица?

— Совершенно верно. У меня здесь была жена и дети, четыре мальчика и три девочки. Наш дом на Серебряной улице тоже сгорел, но они ушли. Вышли наружу, в один из круглых витков.

— У вас был сын по имени Рог, не так ли? — Говорить было труднее, чем когда-либо.

— Совершенно верно, мой старший. Вы его знали?

— Не так хорошо, как следовало бы.

— Он был хорошим мальчиком, трудолюбивым и храбрым, как бык Паса. — Лысый протянул руку. — Если вы тогда были его другом, я рад с вами познакомиться. Меня зовут Косточка.

Они пожали друг другу руки.

— Я твой сын Рог, отец.

Косточка уставился на него и заморгал:

— Нет, ты нет!

— Моя внешность изменилась. Я знаю это.

Косточка покачал головой и сделал шаг назад.

— Вон там была расшатанная половица. После того как мы закрывались, ты поднимал ее и клал под нее нашу кассу, а сверху ставил коробку с гроссбухами.

У Косточки отвисла челюсть.

— Ты не хотел, чтобы я знал об этом, и рассердился, когда узнал, что я шпионил за тобой, но продолжал класть ее туда. Теперь я знаю, что ты сделал это, чтобы показать, что доверяешь мне, но тогда... — слезы и объятия помешали ему сказать больше.

Когда они разделились, Косточка сказал:

— Ты действительно Рог? Ты мой сын Рог, вернувшийся обратно?

Он кивнул, и они пошли вниз по улице к таверне, находившейся в палатке, где бар состоял из доски, положенной на две бочки, и еще стояли три стола, три стула (один сломанный) и набор табуреток и бочонков.

— Ты изменился сверх всякой меры, — сказал Косточка.

— Я знаю. И ты тоже. Ты был крупнее, когда мы уезжали. — Нахлынули воспоминания. — Ты сказал, что я был храбрым, но я боялся тебя. И мама тоже. Как и все мы.

— Вино или пиво? — спросил бармен и удивился, когда Косточка попросил вина.

— Как она, Рог?

— Мама? Когда я видел ее в последний раз, она была здорова, но это было довольно давно. О ней заботится Первоцвет.

— Я снова женился. Я должен тебе это сказать.

Какое-то время он не мог ничего сказать.

— Наверное, вы удивлялись, почему я не пришел.

Он покачал головой:

— Мы думали, что тебя убили.

— Только не меня, Рог.

— Это хорошо. — Его тошнило от смущения.

— У тебя там все было в порядке?

— Достаточно хорошо. Это было трудно, но и здесь тоже было трудно. Трудно тебе, я имею в виду; и нам с Крапивой было бы трудно, если бы мы остались здесь. Там было не хуже, просто по-другому. Наш осел умер. — Он рассмеялся. — Не знаю, почему я так сказал, но так оно и было. Это было дно — самое худшее время, которое у нас было. После этого дела пошли на лад, но очень медленно. Годы тяжелой работы. Нечего есть, иногда.

Косточка кивнул:

— Я знаю, как это бывает.

— Люди говорят, всегда есть рыба. Я имею в виду, на Ящерице так говорят. Теперь мы живем на Ящерице.