— Я постираю вещи для... Я постираю вещи для тебя?

— Спасибо. А теперь протяни руки, как я просил. Я больше не буду просить.

Одна рука представляла собой собрание блоков и стержней, другая — явно живую плоть.

— Раз уж ты шпионила за мной, пока я одевался, Оливин, — сказал он, — то не будет неуместным попросить тебя раздеться, не так ли?

Она съежилась.

— Это было бы справедливо, и, возможно, это было бы даже в высшей степени справедливым наказанием за то, что ты сделала, но я не стану этого требовать. Я только прошу тебя снять ткань, которой ты обернула голову и лицо. Сделай это, пожалуйста. Сейчас.

Она так и сделала, и он какое-то время обнимал ее, чувствуя глубокие рыдания и поглаживая гладкий металлический череп.

Когда прошло минут десять или больше, он сказал:

— Ты похожа на свою мать. Разве Кремень — твой отец — не говорил тебе об этом? Конечно, говорил.

— Иногда…

Он сел на кровать:

— Неужели ты воображаешь себя такой уродиной, Оливин? Уверяю тебя, ты вовсе не уродина. Твоя мать — мой старый и близкий друг. Никто из тех, кто так похож на нее, как ты, не может показаться мне уродливым.

— Я двигаюсь... Я двигаюсь неправильно.

Он неохотно кивнул.

— Я не могу делать то, что делает... Я не могу делать то, что делает женщина. Она... Она ушла.

— Она была захвачена труперами Тривигаунта, Оливин, как и я сам. Вернувшись сюда, она отправилась на Синюю, потому что это был ее долг, потому что она была обязана служить Великому Пасу. Ты меня понимаешь?

Блестящая металлическая голова медленно повернулась из стороны в сторону.

— Я пытаюсь вспомнить, какой ты была, когда мы уезжали. Однако ты была еще очень мала, и, боюсь, я уделял тебе не так много внимания, как следовало бы.

— У меня еще не было... У меня еще не было имени. Я не могла говорить... Я не могла говорить, патера.

Да и сейчас она не может хорошо говорить, подумал он. Кремень был вынужден самостоятельно сконструировать ее голосовой аппарат, и результат оставлял желать лучшего.

— Патера…

Он кивнул:

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой наверх, принес жертву и благословил тебя, как это мог бы сделать Шелк.

Она кивнула.

— Для этого ты одела меня в эту одежду — одежду, которую я не должен был соглашаться надеть, так как не имею на нее права — и волнуешься, пока мы разговариваем. — Он попытался припомнить, видел ли он когда-нибудь раньше, как волнуются хэмы, и решил, что нет. — Но, Оливин, ты не отвлечешь меня от цели. Я пойду в комнату, о которой упоминал ранее, и ты не пойдешь со мной. Если дверь не заперта, я намерен остаться там на некоторое время. У тебя есть какое-нибудь срочное дело?

Она промолчала, и он не был уверен, что она поняла его. Он добавил:

— Еще одно место, куда ты должна пойти? Что-то еще, что ты должна сделать?

Она покачала головой.

— Тогда ты можешь подождать, и тебе придется. Я... я постараюсь не задерживаться слишком долго.

Она не ответила.

— Когда я выйду, я принесу жертву для тебя и дам тебе свое благословение, в точности как ты пожелаешь. Затем я хотел бы рассказать тебе о поручениях, которые привели меня сюда, и заручиться твоей помощью, если ты сможешь мне помочь. — Не в силах больше выносить ее молчаливый взгляд, он отвернулся. — Я поднимусь на твой этаж и поищу тебя, обещаю.

Ночь ждала за узким окном, когда он встал, отряхнул колени своих новых черных бриджей и в последний раз оглядел комнату. Задув свечу, он открыл дверь и снова вышел в коридор. Вначале он показался пустым, но как только он закрыл за собой дверь, от тени другого дверного проема отделился кусочек серовато-коричневой тьмы и захромал к нему.

— Тебе пришлось долго ждать, — сказал он. — Мне очень жаль, Оливин.

— Все в порядке... Все в порядке, патера.

Ее голова и лицо снова были закутаны в мешковину; он коснулся ее, когда она была достаточно близко, и погладил ее голову, как он мог бы погладить голову любого другого ребенка:

— Неужели ты считаешь себя такой отвратительной, Оливин? Это не так.

— Я не могу... Я не могу, патера. Мужчины...

— Мужчины-хэмы?

— Хотят меня, когда они видят... Мужчины хотят меня, когда они видят меня. Поэтому я стараюсь выглядеть... Поэтому я стараюсь выглядеть как одна из вас. — За последним словом последовал странный высокий визг; через мгновение он понял, что она смеется.

Дверь на пятом этаже, которую она открыла для него, была толщиной в пять пальцев, старая и потерявшая чешуйки лака, но все еще крепкая. Следуя за ней в темноту, он размышлял о том, что комната, которую она называла своей, несомненно, изначально была кладовой. Она щелкнула пальцами, чтобы зажечь тусклый зеленый огонек на потолке, и он увидел, что был прав. По углам и вдоль стен стояли ящики и бочки, а пол был усеян металлическими прутьями, сверлами и напильниками, мотками проволоки и кусками разобранного оборудования.

— Так вот где твой отец закончил делать тебя, — сказал он.

— Где мы работаем... Где мы работаем надо мной. — Она достала из какой-то щели между ящиками бледную статуэтку, полбутылки вина и чистую белую тряпку; развернув ее, она обнажила маленькую буханку, которую принесла из кухни. Она расстелила скатерть на полу и разложила на ней остальные предметы.

— Тебе придется рассказать мне, как Шелк приносит жертву этими вещами ради тебя, — сказал он. — У нас нет огня.

— Вино — это кровь... Вино — это кровь, патера. Хлеб... Хлеб — это плоть.

Он начал было протестовать, но передумал и начертил над ними знак сложения, затем поднял глаза и увидел, что Оливин держит книгу:

— Хресмологические Писания?

— Я держу ее здесь... Для тебя.

К своему собственному удивлению, он обнаружил, что улыбается:

— Я уже говорил, что у нас нет огня, Оливин. С не меньшим и даже большим значением я мог бы сказать, что у нас нет Священного Окна. Но мы все равно можем посоветоваться с богами, благодаря тебе, и, возможно, книга даст нам добрый совет, как это иногда бывает. Потом, если позволишь, я немного поговорю с тобой, а затем принесу жертву, как ты желаешь. Согласна?

Она кивнула, опускаясь на колени.

Книга Писаний была маленькой и потрепанной — такой экземпляр, подумал он, мог бы использовать ученик в схоле. Он открыл ее наугад:

— «Там, где журчат и играют воды фонтана, они спешат на берег и заканчивают день пиршеством: они кормятся; затем пьют; и теперь (их голод улетучился) вздыхают о своих друзьях и оплакивают мертвых; и не прекращают своих стенаний, пока каждый во сне не разделит сладостное забвение забот человеческих. Наступает мрачное царствование далекой ночи, и заходящие звезды катятся по лазурной равнине: Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса».[149]