Я сказал ей, что это возможно.

— Туда ходили Исчезнувшие люди?

Я кивнул.

— Поприветствовать нас они ходили?

— Можно сказать и так, хотя они были достаточно благоразумны, чтобы многое узнать о нас — и заразить нас инхуми...

— Плох вещь!

— Перед тем, как они рискнули встретиться хотя бы с некоторыми из нас.

— Плохо это есть. — Вадсиг согласилась с Оревом.

— Оставить инхуми среди нас? — Я покачал головой. — Это была небольшая цена за два витка, и это позволило Соседям гораздо точнее оценить различия между нашей расой и их собственной.

— Потому что нашу кровь они пьют, мессир?

На мгновение я задумался, как бы объяснить, не нарушая своего обещания:

— Вы не можете себя видеть, Вадсиг.

— В зеркале я вижу.

Я покачал головой:

— Кто-нибудь говорил вам, что у вас чудесные глаза?

Она покраснела и пожала плечами:

— Шкура это говорит.

— Но вы не верите ему, потому что знаете, что он любит вас. Вы еще очень молоды. Когда вы станете старше, возможно, вы поймете, что из всех эмоций — и безразличия тоже, потому что даже безразличие является своего рода эмоцией — только любовь видит неприкрытую истину.

— Видеть хорош!

— Да, любовь видит хорошо, и видеть — это хорошо. Но какими бы удивительными ни были ваши глаза, Вадсиг, они не могут оглянуться на самих себя. Вы видите себя, если вообще видите, в посеребренном стекле. Я знал одну очень умную личность, которая каждое утро проверяла свою внешность в серебряном чайнике.

Она улыбнулась, как я и надеялся:

— Ложку в кармане он мог бы носить, мессир.

— Он, конечно, знал, что его изображение искажено. Вы сравниваете свое отражение с другими женщинами, которых видите в реальности; но если бы вы были мудрее, вы могли бы сравнить их отражение с вашим. Это и сделали Соседи. Зная, каковы их собственные инхуми, они дали нам наших, чтобы сравнить их. Хотел бы я знать, к какому выводу они пришли, хотя я знаю, что они это сделали.

— Витки они дали? — С этими словами она огляделась вокруг, посмотрела на блестящую коричневую лодку, в которой мы сидели, на широкое синее море, на голубое небо, усеянное облаками и белыми птицами, на далекий берег, и я осмелился надеяться, как надеюсь сейчас, что она увидела их немного иначе.

— Да. Инхуми фактически уничтожили весь их род, Вадсиг. Я не хочу сказать, что все они мертвы, но цивилизация, которую они построили, пала, не выдержав удара. Многие уже покинули эти витки, спасаясь от инхуми, но забирая инхуми с собой.

— Их кровь пить? — Она вздрогнула, и в этом не было ничего притворного. — Не я понимаю, мессир.

— Я сказал, что мы не можем видеть себя непосредственно, Вадсиг. Для этого нам нужны зеркала. Мы тоже не можем убежать от самих себя.

Говоря это, я услышал щелканье когтей Бэбби сквозь скрип такелажа и, оглянувшись, увидел голову Джали, высунувшуюся из маленького люка. Я жестом пригласил ее присоединиться к нам, и Вадсиг прошептала:

— Так прекрасна она есть!

Потом мы втроем проговорили час или даже больше. Но скоро станет слишком темно, чтобы писать, и я чувствую запах ужина. Я напишу обо всем этом в другой раз, возможно.

— Ты не должна была входить сюда, Оливин! — Он бросил взгляд на чуть теплую воду и убедился, что она успокаивающе покрыта пеной и затуманена мылом.

— Ты не должен так погружаться... Ты не должен так погружаться, патера…

Он фыркнул:

— И тебе не обязательно заглядывать ко мне каждые пять минут. Я не собираюсь тонуть.

— Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда... Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда здесь, снаружи.

Дверь тихо закрылась, и он встал. Полотенце, как и все остальное в крошечной комнате, было совсем рядом. Вытираясь, он обнаружил, что его старая одежда исчезла, за исключением обуви. Несомненно, она забрала его тунику, бриджи, грязные чулки и нижнее белье, когда в первый раз открыла дверь; он был слишком занят, прячась, чтобы заметить это. Его зерна, драгоценные зерна, которые он так легко раздобыл, лежали в кармане бриджей; но, по-видимому, его старая одежда была в спальне. Он выбрался из ванны, вынул пробку из сливного отверстия и сел на кресло-туалет, чтобы вытереть ноги.

Сделав это, он обернул бедра полотенцем.

— Ты там, Оливин? — После этих слов он трижды резко постучал в дверь, но ответа не последовало. Он осторожно открыл ее.

Чистые трусы, черные бриджи и черная туника ждали на кровати. Рядом с ними лежала, судя по всему, черная сутана авгура, аккуратно сложенная; на ней лежали его семена кукурузы, чистый носовой платок, новые чулки, очки, две карты и только что найденный пенал — все это было окружено его четками. Его старой одежды и эмалированного фонаря нигде не было видно. Вздохнув, он оделся.

Дверь спальни открылась, когда он завязывал шнурки на ботинках.

— Мы можем сейчас пойти наверх... Мы можем сейчас пойти наверх, патера?

— Ты ведь следила за мной, Оливин? Ты пришла сразу, как я оделся.

Она ничего не ответила, переминаясь с ноги на ногу; впервые он заметил, что у нее самой нет обуви, только полоски грубой ткани, обвязанные вокруг ног.

— Через замочную скважину? Это было очень нехорошо с твоей стороны.

Не говоря ни слова, она показала ему щель в панельной обшивке, отделявшей комнату, в которой они стояли, от соседней.

— Чтобы посмотреть, когда я закончу одеваться? Да?

— Оделся ли... Оделся ли ты. И…

— И что? Я обещаю не сердиться на тебя. — Обещать было легко — он знал, что жалость подавит любой гнев, который он мог бы почувствовать.

— И я никогда не видела био... И я никогда не видела био-мужчину. Только... Только отца.

— Который не био. Я так и думал. Ты ведь тоже хэм, Оливин?

Она кивнула.

— Протяни руки, пожалуйста. Я хочу осмотреть их обе здесь, у окна.

— Я взяла наш хлеб... Я взяла наш хлеб наверх? Пока ты... Пока ты мылся?

— И принесла мне чистую одежду. Кроме того, ты избавилась от моей старой, без сомнения. Ты, должно быть, была очень занята.

— Ты слишком долго... Ты слишком долго мылся.

— Может быть, и так. — Он выглянул в окно, пытаясь определить расстояние между заходящим солнцем и горизонтом, но потом вспомнил, что Длинное солнце никогда не заходит. Каким глубоко неестественным казалось движущееся солнце, когда они достигли Синей!