этом случае и не требовалась, поскольку решающим в этом обряде были не древние традиции, а просто двадцать тысяч евро, предложенные Сувориным высокопоставленным членам деревенской общины.

Уникальное мегалитическое сооружение, на котором возлежал Рувье, было настоящим столом каннибалов. Именно на этом месте они забивали до смерти несчастную жертву, чтобы потом обезглавить ее, разрубить на части и съесть.

Рувье, убедившись наконец, что позвоночник его в полном порядке, попытался освободиться от пут, делая энергичные движения телом. Но через две минуты выбился из сил и каким-то включающимся в особые минуты участком мозга почувствовал, что попал в неприятную ситуацию.

На минуту мелькнула и тут же погасла мысль об Анэс, затащившей его в это забытое богом селение.

«А что, если я попал в одно из таких местечек, где выдолбить череп европейца и сожрать его содержимое – это все равно что «ширануться» у нас в Париже?» – подумал он.

Француз почувствовал накатывающую на него волну паники. На лбу его выступили крупные капли пота, покатившиеся крупными горошинами по вискам и переносице.

– Dieu! J‘ai peur! J‘ai peur! (Господи! Мне страшно! Мне страшно!) – шептал он, содрогаясь всем телом, тщетно пытаясь уяснить себе то, что произошло с ним. – Dieu! Dieu!

(Господи! Господи!) – закричал Рувье, услышав приближающиеся звуки мрачного, заунывного пения и чувствуя, как все его существо, начиная от кончиков пальцев и кончая желудком, охватывает мелкая дрожь.

Тем временем, ни на минуту не прекращая заунывного пения, больше похожего на вой, к нему приближалась группа местных жителей в количестве тридцати человек.

Когда группа подошла совсем близко, пение неожиданно смолкло. Теперь Рувье отчетливо слышал треск разгоравшегося костра и даже почувствовал исходящий от него жар. Послышались еще какие-то звуки. И, к ужасу своему, он понял, что это – бульканье закипающей воды.

– Dieu! Dieu! – закричал француз, приподняв голову и бросая умоляющие взгляды на тех, кто стоял ближе к нему.

И тут он увидел в руках у нескольких мужчин, чьи ноги, как и у женщин, были закрыты тряпками в виде юбок, огромные ножи для разделки мяса.

– Ne me tourmentez pas! (Не мучьте меня!) – тонко, как загнанный собаками заяц, закричал Рувье, заметив в руках приближающегося к нему мужчины топорик.

Но тот, как минимум, не понимал французского. Выражение лица его не изменилось. И он, не собираясь менять своего намерения, занес топор над головой Рувье.

Очнулся француз на краю скалы, обрывающейся с высоты семидесяти метров в океан. Открыл глаза и, хотя обнаружил, что жив, тут же закрыл их.

Перед ним в ореоле лучей от стоявшего в зените солнца стоял Суворин.

Рувье, видевший его только на фотографии, тем не менее сразу узнал, кто перед ним.

«Черт дернул меня ввязаться в это дело», – вспомнил он мольеровскую поговорку и спросил, находя в себе силы съехидничать:

– Уж не вы ли освободили меня от каннибалов?!

– В тот момент, когда вы ушли в себя, предварительно обделавшись, – усмехнулся Суворин, – я понял, что это будет слишком легкая смерть.

– И что же мне уготовано на сей раз? – поинтересовался Рувье, вставая.

– Будем драться вот здесь, на краю скалы, до тех пор, пока один из нас не свалится.

– Но я не собираюсь драться! – завопил Жан и отбежал в сторону, противоположную от обрыва.

– Стой! – сделав пару прыжков, Панкрат ухватил его за шиворот и как следует встряхнул. А потом объяснил, приставив ко лбу пистолет: – Эта пушка сорок пятого, поэтому вряд ли ты сможешь заклеить пластырем дыру, которую я сделаю в твоем лбу. Стрелять буду без предупреждения, – добавил он, убирая пистолет во внутренний карман. – А теперь давай начнем! – Суворин широко расставил ноги и, чуть согнув их в коленях, встал в стойку на краю скалы.

– Вы очень странно себя ведете, месье, – сказал француз, запинаясь и нервно оглядываясь по сторонам.

Сердце его бешено колотилось в груди.

– Все, что вы творите, – это беззаконие! – крикнул Рувье. И, бросив беглый взгляд на осунувшееся аскетическое лицо русского с беспокойным блеском в глубоко посаженных глазах, снова оглянулся, надеясь увидеть хоть кого-нибудь.

– Беззаконие?! – рассмеялся Суворин, не меняя позы. – Смотри на меня, кусок дерьма! – потребовал он.

Глаза Панкрата, несмотря на ослепительно яркий, бьющий в них солнечный поток, были по-прежнему широко раскрыты. Но блеск в них исчез. Это были глаза слепого, мертвого человека.

– Dieu! (Господи!) – отшатнулся француз, не в силах оторвать от него взгляда. Он понял: мертвыми глаза русского делала боль. Это была жуткая, неведомая Рувье боль и что-то еще, чего француз не в состоянии был понять.

– Смотри на меня! Смотри в глаза парней, которых ты убил за жалкий кусок золота! – рявкнул Панкрат.

à тут произошло невероятное. Зрачки его начали расширяться и углубляться, пока не превратились в две огромные черные впадины.

à без того расшатанные нервы Рувье не выдержали. Он завизжал и бросился на Панкрата со сжатыми кулаками, намереваясь столкнуть его со скалы.

Взгляд Суворина в этот момент изменился. Он стал живым и внимательным, глаза сузились, и он, совершив обманный бросок, легко увернулся от Рувье. àздав дикий вопль и отчаянно хватаясь руками за воздух, тот долгую минуту энергично балансировал на краю скалы. Суворину даже показалось, что французу удастся сохранить равновесие. Но он ошибся. Взмахнув в последний раз руками, Рувье сорвался вниз. à Панкрат, согнувшись над обрывом, успел увидеть, как тот, ударившись о выступ, упал в воду.

– Это все, что мне нужно, – произнес он. Потом резко выпрямился и, подставив руку к глазам, посмотрел на горизонт.

Там, окуная свои горячие лучи в океан и ярко освещая скалу, полыхало солнце.

Тем временем Анэс вернулась на своем жеребце в конюшню, сообщив, что конь ее напарника внезапно понес и она потеряла его из виду. à хотя провела два часа в поисках, все было безрезультатно.

– О! – радостно воскликнула она, увидев вороного жеребца, стоявшего в стойле. – Так он давно вернулся?!

– Нет, леди, – ответил грум, – жеребец вернулся один. Но вы не беспокойтесь. Я знаю, месье Рувье – человек очень непредсказуемый. Скорее всего он остановился пообедать в каком-нибудь селенье, и жеребец ему