пороге нашего дома на следующее же утро. Попросила дать воды напиться, приняла из рук Глашеньки полный ковш воды, отпила половину и, внимательно осмотрев её, удалилась восвояси, так ничего и не сказав.

На другой день я в кузне один работал, когда Ядвига ко мне зашла:

— На-ка, милок, для жены твоей, — протянула мне бабка полный мешочек какой-то сушеной травы.

— Поможет от хвори? — взволнованно спросил я у травницы.

— От мутницы поможет, живот сбережёт, чтоб нет так выворачивало.

И видя моё непонимание, бабка пояснила:

— Тяжёлая она, непраздная. Понял?

Немея от услышанного, я забрал мешочек с травой и охрипшим голосом спросил:

— И как давно?

Бабка хмыкнула:

— Уж месяца два.

Холодок пробежал по моей спине.

— Уверена? — хмуро переспросил я, — Не могла ты ошибиться, старая? Может три?

Бабка как-то подбочилась и недобро прищурилась:

— Я хоть и старая, да вижу чётко. Два месяца она тяжёлая, метки на ней яркие.

После услышанных слов, в моей душе словно оборвалось что-то. Постель наша уж как более трех месяцев была холодна. Глашенька меня сторонилась, на ласки мои не отвечала, я же не зверь-какой силой её брать. Думал, захворала, а оно вон как оказалось. Не от меня стало быть дитя носит.

— Неужто нагуляла? — изумилась старуха, догадываясь.

— Ты думай, что говоришь, старая! — осёк я женщину, — Мой тот ребёнок, — добавил я, как отрезал, обрывая весь дальнейший разговор.

С того момента во мне что-то умерло. Несколько раз я пытался поговорить с ней, всё выяснить, но не мог, рот открою и ни звука не выдавлю. Так и ходил мрачнее тучи. Всё чаще задерживался в кузне до самой ночи, а утром ещё за светло старался скорее покинуть дом. Жизнь такая становилась в тягость.

А через месяц из соседнего села дядька Филипп приехал, собирая кузнечные изделия на ярмарку. Вот я и подрядился с ним вместе в Князев посад ехать. А по возвращении узнал я, что нет у меня больше жены, и ребёнка тоже не будет.

Горькие воспоминания прошедших лет снова давили тяжёлым камнем. Восемь лет прошло, а помнилось всё, словно вчера случилось.

Не разбирая дороги, ноги мои вывели меня на лесную тропу прямо к кладбищу. Каждый год, не помня себя, я приходил сюда, и стоя у её могилы, спрашивал: что сделал я не так? Неужто не люб я ей был? Неужто не ласков? Целовал не сладко, да ласкал не жарко? Кто же ей другой приглянулся, что она потеряла голову и стыд, забыв о семье и долге?

Вот он, крест её, да могилка снегом припорошенная. Земля провалилась совсем, подсыпать бы надобно, да крест поправить, а то покосился уж.

Стараясь не размышлять о горьком, я занимал свои мысли чем угодно, лишь бы больше не травить свою вымученную душеньку бесполезными терзаниями.

Вторя моему подавленному настроению, где-то за моей спиной громко гаркнул ворон, а затем ещё раз и ещё. Его громкий крик больно резал уши, нарушая это мертвое лесное безмолвие.

Раздражённо обернувшись, я уже хотел было вернуться на тропу, но назойливая птица, словно почувствовав мои намерения, преградила мне путь, взлетев перед моим лицом и громко хлопая своими чёрными крыльями.

— Ох, не к добру всё это, — вслух произнёс я, а затем прикрикнул, — Прочь поди! Улетай, — замахнулся я рукавицей на лесную тварь.

Но ворон и не думал отставать. Громко гаркнув, он больно клюнул меня в ладонь, а затем полетел к краю кладбища, продолжая кружить в воздухе и громко каркать так, что с соседних елей стал осыпаться снег.

Эта странная птица словно куда-то меня звала. И поддавшись наитию, я сделал несколько шагов и оказался возле свежевыкопанной могилы. Той самой, в которой должны были схоронить Настеньку.

Глаза мои сами собой округлились, увидев на дне ямы что-то.

— Настя? — в ужасе прошептал я, — Настенька!

Всю дорогу, пока я нес девушку домой, в сознание она так и не приходила. До её дома было рукой подать, нежели до моего или до дома старосты, поэтому не раздумывая я сразу направился к её избе, благо она была сразу на выходе из лесу.

— Давай, девонька, крепись, не замерзай, — ободряюще проговорил я девушке, втаскивая её в дом. Хорошо, хоть она догадалась на затвор двери не запереть, а то пришлось бы ломать.

Уложив девицу на широкую лавку возле печи, я быстро скинул с себя тулуп и телогрейку, и принялся спешно раздевать девушку.

— Руки-то словно лёд, — в ужасе прошептал я и принялся с силой растирать ей кисти, локти и плечи.

Бросившись к печи, я раздул затухающие угли и подкинул побольше дров. Пламя тут же занялось, а я же вернулся к Настеньке.

Так, сарафан долой, чулки тоже, верхнюю сорочку туда же. Я уже почти догола раздел несчастную девочку, отбросив прочь её мокрую заледенелую одежонку. Ей необходимо было согреться, а для этого требовалось снять с неё мокрое бельё, хорошенько её обтереть и укутать во что-то сухое и тёплое.

На девушке оставалась лишь тонкая нижняя сорочка, длиной немого выше колена, влажная ткань которой прилипла и не скрывала все прелести стройного юного тела.

— Матерь божья! — выдохнул я пересохшими губами, ведь ничего прекраснее я никогда в своей жизни не видел.

Передо мной лежала юная дева такой нереальной, такой удивительной красоты, что дух захватывало.

Настенька застонала и открыла свои глаза. А дальше кровь зашумела в моих ушах, а сердце заколотилось так, что я думал, оно вырвется из груди. О, это взгляд, от которого воспламеняется кровь!

Она приподнялась и протянула ко мне свои руки. Я словно обессиленный рухнул перед ней на колени и кинулся в её объятия, словно в омут с головой.

— Какой же ты горячий, Данилушка, — прошептала девушка, прежде чем я запечатал её мягкие уста поцелуем.

Влажная ткань её сорочки затрещала под натиском моих нетерпеливых ладоней. Она обвила мою шею руками и притянула меня ещё ближе к себе, пылко отвечая на мои ласки и поцелуи.

Поняв, что ещё чуть-чуть, и я уже буду не в силах остановиться, я невероятным усилием воли оторвался от трепещущей девушки и, отшатнувшись, вжался всем телом в противоположную стену, дабы устоять и не поддаться соблазну.

— Я вся в дыму, Данилушка, я вся в тумане, — маняще прошептала мне Настенька, вновь посмотрев на меня своими неестественно-синими глазами, подёрнутыми проволокой. Она чуть приподнялась и снова призывно протянула мне руки.

Больно закусив губу, я заставил себя отвернуться, не в силах смотреть на это обнажённое соблазнительное тело.

Закрыв глаза, она вновь упала на лавку,