Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Дионису требуется наставник, потому что Дионис — бог, который умирает. Он проживает детство. Дионис должен вечно проходить цикл жизни и смерти. Он должен взрослеть и умирать, быть убитым и перерождаться, взрослеть, умирать и вновь быть убитым. И вот Дионису, богу-ребенку, требуется опекун. Поскольку он бог нескончаемых жизни и смерти, ему требуется наставник жизни и смерти.
Поэтому Силен — не рядовой наставник, не рядовой опекун. Обычно работа наставника — присматривать за ребенком, пока тот становится взрослым. Наставник просвещает ребенка относительно мира, где тому предстоит жить. Наставник воспитывает навыки, передает знания — и на этом его работа окончена. Он отпускает ребенка в жизнь и неизбежным образом — в смерть, которой та завершается. Но Силен должен быть наставником самого жизненного процесса.
Эта позиция — странная и ошеломляющая. Как научить жизнь быть жизнью? И этому ли действительно учит Силен? Дионису, по сути, учиться нечему. Он должен просто проходить процесс, где он рождается, а затем его разрывают на части в смерти — снова и снова, подобно тому, как циклично сменяются времена года, как циклично сменяются зима и весна и сбор урожая — снова и снова. Дионис не учится чему-либо, а, скорее, заставляет это произойти. Или, может, лучше сказать — он и есть то, что происходит. Дионис — это бог того, как происходит жизнь. Отсюда и его бесконечное и почти совершенное безмолвие. Дионис ничего не говорит, и сказать ему нечего. И не бывает, чтобы ему было что сказать. Не о чем тут говорить.
Силен — наставник и служитель при безмолвном боге; боге, которому нечего сказать и которого нечему научить. И силеново опьянение — следствие этого. Именно такое опьянение и схватывает Рубенс в своей картине. Это опьянение — не разгульное и даже не маниакально-неистовое. Силен на картине Рубенса — не в неистовстве. Во всей этой разгульной вакханалии он не участвует. Если что-то и происходит, он ковыляет от этого прочь. Он хочет быть где-то еще, но идти больше некуда. В своем опьянении он мог бы вообще выйти из картины.
Он бы присоединился к нам в смерти. Влился бы в полчище смертных. Разве не это — одно из великих прозрений картины Рубенса? Что Силен присоединился бы к нам ко всем в смертной кончине. Что его мудрость, преподанная царю Мидасу во всей своей грубой жестокости, — это на самом деле тайное благословение. Наилучшее для человека, говорит Силен царю Мидасу, — это что ты умрешь. Ты умрешь.
«Вот бы я мог умереть с тобой».
«Я хочу умереть с тобой, — украдкой говорит Силен, — не потому, что страдаю, а потому что это единственное, что придает страданиям хоть какой-то смысл».
«Я хочу страдать до смерти, — говорит Силен, — но это единственное, чего я вовеки лишен».
Вот чего не увидел Ницше, не смог увидеть. Ницше думал, что это насмешка над человеком. Ницше думал, что Силен глядит на человека с презрением. Рубенс же думает, что Силен глядит на человека с печальной завистью. Если бы Силен мог, то взвалил бы на себя это бремя — стать человеком. Он принял бы плоть и глядел, как та увядает. Он бы отправился в смерть. Но Силен этого не может, поскольку он наставник в жизни и смерти как таковых. Он заключен в оковы метапроцесса. В своем опьянении он тянется к забвению, которое не наступит. Ему чуждо безразличие Диониса, потому что он куда ближе к людям. Будучи столь близок к людям, он почти что дотягивается до смерти — но все тщетно. В своем опьянении он тащится ей навстречу. Желая быть одной с нами плоти, он тащится навстречу и нам. В своем хмельном спотыкании он ни здесь и ни там.
Ницше не смог увидеть того, что увидел в Силене Рубенс, потому что не захотел. Ницше хотелось философии жизни в ее абсолютной брутальности. Ему хотелось утверждения жизни, которое представляло бы жизнь как чистый разряд. Ницше хватило смелости, чтобы отбросить метафизику. Ему хватило смелости, чтобы принять жизнь как чистый разряд и ничего больше. «Я принимаю чистый разряд», — заявил он. Он хотел сказать этому разряду «да». В этом смелость Ницше. Он мыслил Силена первопророком жизни как чистого разряда. Силен, по его мысли, говорил с царем Мидасом, чтобы раскрыть миру смертных, что жизнь — это чистый разряд, что ее можно выразить звуком козлиного блеянья в лесу. Криком козлиного бога, бегущего в лесу по следам нимфы. Теми ужасными и прекрасными звуками, что издает козел в акте страсти и разрядки. Девицу насилуют. Козла убивают. Козел трахается и подыхает. Отзвуки блеянья разносятся в чаще и потом затихают. Чистый разряд. Вот об этом, по мысли Ницше, Силен и говорит, подобно пророку. Силен, по мысли Ницше, — это пророк козлиного бога и чистого разряда жизни.
Но это совсем не то, что увидел Рубенс. В хмельном спотыкании Силена Рубенс увидел нечто иное. Он глядит на Силена с состраданием. Сострадание? Едва ли кто-то считает Рубенса художником сострадания. Он художник-умелец. Он художник с потрясающими театральными дарованиями. Он рисует жизнь и плоть. От такого художника мы наряду с Ницше могли бы ждать, что он увидит Силена пророком чистого разряда. Но он этого не сделал. Он изобразил Силена не так. Он показывает нам борющегося и оступающегося Силена, который охотно бы стал таким же, как люди, таким же бытием-к-смерти, что и мы все. Рубенс показывает хмельного бессмертного, который отдал бы все за участие в дарованном нам мире — в мимолетном и кажущемся бессмысленным мире смертного бытия.
XVII. Уроки Яна Рубенса таковы, что могут передаваться только в молчании
Ян Рубенс, отец нашего живописца Питера Пауля Рубенса, умер в 1587 году. Так что на момент смерти отца Питеру Паулю Рубенсу было десять лет. Ему так никогда и не выпало даже шанса открыто поговорить с отцом о чем-то серьезном. Поговорить о чем-то серьезном с отцом может быть довольно-таки непросто любому из нас и в любом возрасте. Кто, в самом деле, способен понять жизнь отца в качестве жизни? Кто вообще может увидеть отца как человека, а не отца? Но десятилетний мальчик такого не может уж точно. Не мог такого и Питер Пауль Рубенс. Его отец умер не как человек, а просто как отец