Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Силен умереть не может. Он тяжело переступает своими массивными ляжками, неспособный умереть. Завидует ли он царю Мидасу? Царь Мидас хотя бы может умереть — он может хотя бы восполнить цикл и устремиться навстречу смерти.
Может быть, именно поэтому Рубенс и испытывает к Силену такое сострадание. Он видит Силена во всем подобным человеку. Он видит Силена одним из нас. Силен близок смертным. Он лишен этого странного безразличия к смертности, какое наблюдаешь у прочих богов. Гляньте вот даже на Диониса, как его нарисовал Тициан, — он спрыгивает навстречу Ариадне со своей повозки. Заботы смертных это божественное существо не волнуют. Его опыт структурирован по-другому. Его невозможно понять, к нему невозможно приблизиться. Его бытие — совершенно иное. Смерть для него непостижима. А смерть — это то самое, что выстраивает человеческий опыт в самой его основе. Это механизм в самом сердце того, что значит быть человеком.
Что значит быть человеком, если не быть конечным, не терять время, не хранить воспоминания о прошлом опыте и не двигаться навстречу прекращению всякого опыта? Ничего. Для нас это непонятно. Идея бесконечного бытия — это идея бытия, которое ни за что не поймешь. Это слишком далекий опыт. Его и опытом-то не назвать.
Но Рубенс понимает Силена. Чтобы понять его, он делает из него смертного. На той картине Силен плетется как человек, обуреваемый тревогами конечности. На самом деле Силен конечности не подвержен. Он участвует в течении времени по-другому. Он из бессмертных. Но мудрость его — о конечности. Он одержим конечностью. Будет лишь небольшим преувеличением сказать, что он — бог конечности. Так его изображает Рубенс. Силен плетется и во хмелю заваливается набок — заваливается прочь из картины, неспособной его удержать, потому что он несет бремя нашей величайшей проблемы. Он взял ее на себя. Взял на себя человеческую проблему. По какой-то причине Силен решил, что проблема людей — его собственная проблема, хотя ему самому не приходится иметь дело с человеческой проблемой как таковой. Он сделал эту проблему своей.
Вот тут, как мне кажется, Силен и становится для Рубенса подобным Христу. В Силене есть отблеск Христа, потому что Силен — это бог, который стал плотью, взвалил на себя бремя смертности, бремя жить и умереть как обычный человек. Он вышагивает из картины, потому что хочет родиться в мир, чтобы испытать проблему конечности по-настоящему. Он хочет познать и испытать действительность того, как жить и умирать. Он ищет воплощения. Силеново невероятное сочувствие к царю Мидасу просвечивает даже сквозь гнев и сарказм. При всем своем отвращении к добровольным невежеству и глупости царя Мидаса Силен любит его достаточно, чтобы поведать глубочайшую известную ему истину — одну из глубочайших истин, когда-либо явленных человеку. Рубенс понимает это сочувствие. Рубенс понимает, что Силен хотел стать человеком, чтобы испытать на себе, что значит жить и умирать. Картина Рубенса написана в ответ на это сочувствие. Рубенс решил, что полюбит Силена в ответ за ту любовь, какой Силен возлюбил состояние, в котором увидел всех живых существ.
XVI. В богах, которые умирают, есть нечто особенное, они другие. Или, иными словами, истинный бог должен умереть
Зачем Силен вообще остается при Дионисе? Что это значит для бога, когда у него есть наставник, есть опекун? Силен как будто видит в Дионисе ребенка. Дионис же как будто хочет, чтобы в нем видели ребенка. На самом деле так все и есть. Дионис — это бог-ребенок. Это бог-младенец — бог, который взрослеет, умирает, перерождается, а затем проходит весь этот процесс снова и снова. Он не просто умирает — в некоторых преданиях его разрывают, растерзывают на куски. Это бог, которого убивают, а он соединяется обратно и перерождается. С другими богами такого не происходит. Другие боги появляются внезапно и затем просто есть. Или они всегда были и всегда будут. Другие олимпийцы — более постоянные и статичные.
В мистериальных обрядах, что некогда отправляли греки, воспроизводились рождение и смерть, убийство и возрождение, умерщвление и воскресение Диониса. Все это отыгрывалось в форме ритуала. Козлов там предавали мечу, но перед этим вынуждали дать свое молчаливое согласие на предстоящее умерщвление. Их заставляли задрожать или заблеять. Распорядитель обрядов обрызгивал козлов холодной водой. И козел дрожал и блеял. Древние греки считали, что это крик Диониса.
«Мы, козлы, готовы к смерти. Давайте, убейте нас».
От древних обрядов в греческих мистериальных культах ощутимо тянет человеческими жертвоприношениями. По-видимому, до козлов эти люди умерщвляли себе подобных. Чем они занимались в тех пещерах и гротах? Что там с ребенком, которого нужно разорвать на куски, чтобы он соединился обратно? Что там с гигантским котлом — трехногим котлом, бурлящим в темных и священных местах? Над этим трехногим котлом витает запах плоти. В этом котле — козел; в котле — ягненок. Есть ли там, в этом котле, что-то еще? О том, что может плавать в котле, говорить никто не желает. Об этом не говорят.
Дионис должен умереть, и Дионис должен переродиться. Такой уж он, этот бог цикла. Жизнь — это смерть, а смерть — это жизнь, и так далее, и тому подобное. В итоге убийство Диониса — это перерождение Диониса. В древние времена где-то в пещере над греческими равнинами сколько-то человек собираются вокруг дрожащего козла и распевают гимны в честь Диониса. Они пьют вино из ритуальных кубков и доводят себя до неистовства, которое окончится смертью. Животное заколют, а горячую кровь прольют на алтарь. Из человеческих уст раздадутся новые песнопения, и звук их смешается с козлиным предсмертным блеяньем. Запах, должно быть, невероятный. Запах горячей крови и человеческих тел, охваченных ужасом и возбуждением. Козлиное мясо отправляется в котел. Вскоре будет общая трапеза — совместное застолье сразу же после совместного акта убийства. Какие-то части тела мертвого животного обернут в кожу другого козла. Вот и опять бог соединяется обратно. Мертвая плоть да соделается плотью жизни вечной. Дионис —