историю было совершенным и тотальным. Они рушили цивилизацию не затем, чтобы поучаствовать в развитии этой самой цивилизации. Они пришли отменить историю, замять ее. В этом отношении они абсолютно последовательны. Если бы вышло так, как хотелось народам моря, истории больше бы не было. Потому-то им и нечего сказать. Не к кому обращаться. Они пришли, чтобы отменить историю. Историю можно отменить только молча. Народы моря явились в необъятном молчании — молчании достаточном, чтобы заглушить голос цивилизации, достаточном, чтобы задушить историю.

После народов моря в той части мира вообще нет истории — на долгое время. В течение одного-двух столетий после народов моря истории считай что и нет. У них получилось. Они молча приплыли на своих черных кораблях и отменили все до самого основания. Безмолвные люди с моря. Самые последовательные люди, что до сих пор когда-либо жили на этой планете.

Столетиями — вообще ничего. Пустошь. Пробел в повествовании, разрыв в исторической ткани. И затем на развалинах микенской цивилизации, стертой с лица земли народами моря, на бессмысленных грудах камней, которые были хеттской цивилизацией, стало наконец утверждаться что-то новое. Царь Мидас начал собирать цивилизацию по кусочкам. Он прознал, что реки богаты золотом, и принялся вновь расширять границы цивилизации. Он догадывался, что кое-что было утрачено; он видел древние руины. Все было стерто до самого основания народами моря, а он был жаден до старых тайн и потерянных историй. В итоге он направился в лес, потому что услыхал о Силене. Он услыхал, что этого Силена можно найти в лесу и что этот Силен обладает подлинной мудростью, что он мог бы сообщить нечто истинное о человеке и наилучшем для человека. Это нечто и отправился искать царь Мидас. После того как народы моря отменили историю, царь Мидас отправился искать Силена и древнейшие крупицы мудрости, чтобы вновь собрать все воедино.

XIX. В туманном пространстве между жизнью и смертью — пространстве, из которого говорит безмолвие, — обретается великая и безымянная мудрость

Живой ли Силен? Знаю, странный вопрос. Вполне очевидно, что он живой мужчина, каким его изображает Рубенс. Но некоторым образом он и не живой, поскольку не может умереть. Дионис — бог и вечно будет вовлечен в процесс рождения в ритуале, разрывания на части в ритуале и перерождения заново. Нет особого смысла спрашивать, живой ли Дионис, поскольку он все это превосходит. Если чем-то Дионис и является, так это самим жизненным процессом, поэтому он выше того уровня, на котором реально живут. Он глядит поверх жизни и смерти. Наверное, можно сказать, что Дионис существует. Он существует, ибо существуют жизнь и смерть. Можно взглянуть на это и так. Можно сказать, что Дионис существует и что это существование постоянно — в той мере, в какой продолжают вершиться жизнь и смерть. Пока есть существа, вовлеченные в процесс жизни и смерти, будет и Дионис.

А пока есть Дионис, будет и Силен. В этом смысле Силен существует. Его существование обусловлено существованием Диониса. Но он — не живой по-настоящему, поскольку не получает, не получит и не может получить опыт смерти. Силен нужен, чтобы заботиться о Дионисе каждый раз, когда того разрывают на части и затем он соединяется обратно как бог-ребенок. Это состояние непрерывно. Всегда, в каждое мгновение Дионис — это процесс манифестации своей природы как бога-взрослого и бога-ребенка. Он всегда разрываем на части и всегда опять соединяется вместе. И Силен всегда рядом, присматривает за этой мальчишеской природой Диониса — той его частью, которая в каждое мгновение может родиться заново. Выйти из этого процесса Силену не дано.

Чего Силен обретает больше Диониса (чье отношение к жизни — вопрос абсолютно второстепенный), так это меры жизни. Он колобродит поблизости и, кажется, проживает жизнь, без конца удовлетворяя мальчишеские потребности Диониса. Этим же, вероятно, обусловлена и бесконечная природа его усталости. Ни Тициан, ни тем более Рубенс не изображают Силена бойким дионисийцем в средоточии неистовства. Так изображают менад. Так изображают сатиров и нимф. Рубенсу было очевидно, что именно такими — бойкими, полностью вовлеченными в раздолье жизненного процесса, — следует изображать многих персонажей в кругу Диониса. Опьянение сатиров и нимф — это опьянение чрезмерности. Опьянение преизбытка. И еще ебля. Окружающее Силена пьянство отмечено хмельным самозабвением — тех-кого-сейчас-трахнут и тех-кто-будет-их-трахать.

Но Силен не таков. Его опьянение не связано с избытком или самозабвением. Его опьянение не связывает его с жизнью в том смысле, что та выражается или переливается через край. Силеново опьянение уводит его на края, в тени. Помещает его в серую зону между жизнью и смертью. Его опьянение — медленное, тяжеловесное и подернуто дымкой. Он бредет по туманно-расплывчатому пейзажу, будто где-то в потустороннем мире. По крайней мере наш пьяный Силен — существо на пороге. Можно вообразить, что он обитает в пространстве аккурат между жизнью и смертью, в месте, которое ни то ни другое и одновременно — то и другое разом.

Возможно, именно по этой причине Рубенс взглянул на полотно Тициана и избавился от Диониса вообще. То, как Дионис спрыгивает из своей повозки навстречу Ариадне — от этого за версту несет притворством. В конце концов, Дионис не бросается в реальный мир. Не бросается по-настоящему в жизнь. Не бросается навстречу любви. Да и как ему любить Ариадну? Она для него — букашка. Она уже мертва. По бесконечной мерке Диониса не успеет он моргнуть глазом — а она уже рассыпалась в прах. Беглый взгляд слева направо в дионисовой перспективе мог бы длиться и тысячелетие. Одним кивком он способен охватить все то время, за какое родится и сгинет тысяча поколений живых существ. Пока Дионис осматривает свой маникюр или дает какой-нибудь мысли сгуститься и затем раствориться у него в голове, дряхлеет и умирает целое человеческое поколение.

Что-то в этом роде пытался выразить Гомер в «Илиаде», описывая, как Зевс кивает в знак согласия, вот в этом пассаже: «Рек, и во знаменье черными Зевс помавает бровями: / Быстро власы благовонные вверх поднялись у Кронида / Окрест бессмертной главы, и потрясся Олимп многохолмный» (I. 528–530). Неспешное движение его головы — и весь мир содрогается. Пробегая строки Гомера, вдруг поражаешься необъятности этой идеи. Зевс — больше не личность, а сила. Божественное рядом. Или что это такое?

Если рассматривать Диониса как находящегося по ту сторону жизни и смерти, его нужно мыслить именно так — как Зевса, чей поворот головы сотрясает миры. Бытие Диониса — это бытие,