– Какой же узник удостоился столь внушительной охраны? – скривившись, спросил я.

– Любовь, – как всегда коротко ответил дудочник и тремя своими белыми «червяками» аккуратно приподнял мой палец.

Райская мелодия (по-другому не сказать) неторопливо выплыла из Экскалибура, но, едва коснувшись моего сердца, исчезла – посредник не мог слишком долго терпеть подобные энергозатраты. Об участии мизинца именно на правой стороне я догадался сам – меч злобы наносит удар правой рукой, правой же ладонью рождается пощечина обиды, правой ногой, выставленной вперед, ваяется поза недоверия.

Райская музыка вновь коснулась моих ушей, синие глазищи поблекли, дрогнули и наконец растворились вовсе – я провалился в сон.

Новый день прошел абсолютно лишенным беспокойства и суеты по поводу грядущей минуты, очередного события или возможного препятствия на пути. Я ни разу не позволил себе возвышающего дурномыслия в отношении окружавших меня людей и действий, отчего лохматая дворняга, порвавшая с испуга мне штанину, получила вместо полагающегося в таких случаях пинка краюшку хлеба. Возбужденность духа также сохранялась на столь высоком уровне, что, не присев ни единожды, я был энергичен до самого вечера, посылая искреннюю любовь всему вокруг через поры, открытые прощением обид, измельчением злобы и полным растворением недоверия миру.

В состоянии, близком к нирване, я коснулся щекой своего соломенного ложа, полный надежд на встречу с трехпалым другом, и он не разочаровал меня своим отсутствием.

Дудочник светился каким-то усиленным сиянием и был сейчас белее белого; неизменным оставался только сложный цвет его выпуклых глаз.

– Совсем другое дело, – вместо приветствия сказал он.

– Да уж, – ответил я, – мчаться на противника с открытым забралом и не чувствовать веса доспехов – только я, конь и копье, едина плоть и сталь.

– Сложно найти достойного оппонента при таком состоянии сознания? – поинтересовался дудочник, наверняка зная мой ответ.

– Невозможно, – подтвердил я, купаясь в полном удовольствии в сиянии собственных лат.

– Тогда сердечное эго не станет для тебя препятствием, – насмешливые нотки (неужели такое возможно у посредника) послышались в голосе синеглазого.

Казалось, левый указательный палец даже не касается отверстия на Экскалибуре, но… все повторилось: он был неподъемным.

– Изоляция, – со знанием дела промолвил ночной собеседник.

– Изоляция чего? – мое радостное возбуждение, обряженное в спесь, понемногу начало сползать на седло, затем на конский круп и, наконец, бесформенной массой с характерным звуком упало ему под хвост.

– Изоляция самого себя от мира, – дудочник сверлил меня, как рыбак лед, в попытках скорее согреться, чем начать лов. – Сие есть убийство творчества в себе. Художник запирается в мастерской и пишет шедевр, но, не получая подтверждения, заливает холст краской. Писатель, сломав глаза и спину, рождает истину в словах, но, не выпустив ее из своих рук, сжигает ее этими же руками; скульптор…

– Я понял, – перебил я своего странного учителя.

– Тогда слушай, – и он приподнял мой палец.

Из дудки полилась мелодия столь знакомая, что вспомнить ее было невозможно. Она несла в себе детский плач, скрип колыбели, крик ночной птицы, шорох спелых пшеничных колосьев, хруст откусываемого яблока, стоны роженицы, последний вздох умирающего, шепот южного ветра и еще голоса, голоса, голоса.

– Слышишь? – спросил пучеглазый.

– Что это? – прошептал я.

– Это жизнь, – ответил загадочный посетитель моих снов. – Вот чего лишаешь себя через изоляцию.

– Но это… преступно! – воскликнул я, вспоминая (дудочник уже отпустил мой мизинец) чудесную музыку вселенского бытия.

– Раз ты осознал это, друг мой, подними палец сам.

И вновь восхищение формой и цветом, переданное звуком, наполнило меня целиком, погрузив сознание в океан Вселенной, сотворенной абсолютом. Любой пребывающий в здравом уме не покинул бы нежных объятий эйфории самостоятельно, но трехпалый, намертво вцепившись в мои волосы, выдернул на свет божий размякшее тело сонного путешественника.

– Надо двигаться дальше, – уточнили синие глаза, и левый средний палец на дудке, о котором, собственно, шла речь, задрожал, задергался, взлетая и падая обратно, выбивая на Экскалибуре какую-то дьявольскую дробь.

– Это канал мудрости, вдохновения, – продолжал рассказывать дудочник. – Шестое отверстие – шестое чувство, интуиция.

– Отчего же трепыхание членов своих не могу унять? – спросил я, постукивая зубами в такт среднему пальцу.

– Все перечисленное (мудрость, интуиция) запечатывается нервными расстройствами, психозами, то есть тем изъятием у души связи с Богом, которое трансформирует человека на ступень или на две вниз. Вспомни, в каких случаях индивида называют животным или овощем?

Дудочник протянул свой палец-колбаску и приоткрыл отверстие – крик, которым орошают душевнобольные стены своих вынужденных приютов и лечебниц, вырвавшийся из Экскалибура, вдруг перешел в высокую ноту, не ранящую тем не менее ушные перепонки, но тянущую за собой, ввысь, возносящую, вдохновляющую, словно указующую дорогу к дому.

– Мой Бог… – вырвалось у меня, и песнь летящая резко оборвалась: средний палец опять застучал по дудке свою непрекращающуюся дробь.

Под гипнотическим воздействием моего ночного визави я погрузился в сон во сне.

Рука моя хватается за каменный выступ, тело уже не слушается, безвольно прижимаясь к холодной гранитной чешуе, ноги подкашиваются. Там, впереди, сделай я еще несколько шагов, – вершина мира, цель моего подъема, причина долготерпения и лишений, Грааль, вожделенная чаша. Только подтянуться, доползти, последним усилием воли поднять себя на пьедестал, и я – Артур, но Гордыня шепчет: «Взгляни на пройденный путь, ты уже герой. Смотри, как далеко внизу остались твои преследователи, вкуси плоды своей победы, яви им свое величие». Я оборачиваюсь, бросаю взгляд вниз, и от страха высоты кружится голова, равновесие потеряно, и я низвергаюсь с почти покоренной вершины в пропасть…

Передо мной снова два синих озера невозмутимого дудочника.

– Кого послушать, а кого и не стоит – дело интуиции, – выговаривает он мне и погружает мое сознание в следующее видение.

Рожок герольда взбадривает моего коня вперед шпор, забрало опущено, копье в боевой позиции – мы начинаем. Оруженосец, славный малый, показывает мне большой палец, благословляя на победу. Секунда, другая и вот в прорезях стальной вуали я вижу противника, несущегося мне навстречу.

– Целься в голову таранным ударом, чтоб наверняка, – вопит злость.

– Нет, в грудь, тогда не промахнешься, – возражает ей недоверие.

– При сближении пригнись, уйди от его удара, – шепчет страх.

– Негоже склоняться перед врагом, подними забрало, – требует гордыня.