– Ты не добрался до физического плана, там они разделяются, – успокоил собеседника Иисус.

– Возможно, друг, – Михаил поддерживал свою сферу в явно повышенном состоянии удивления, – но то, что я видел в эфире, было абсолютной женщиной, вне зависимости от наличия или отсутствия волос на груди и прочих различий там, на Земле.

– Женская планета – это ведь неплохо, брат Михаил, – Иисус помнил свое пребывание внизу и всех женщин, бывших с ним рядом от начала и до конца.

Архангел не снижал уровня возбуждения своей сферы:

– Я говорил им о тебе, друг Иисус, но их интересовала только внешность… – Михаил сделал паузу: – Не твоя, а их собственная. Я взывал к их сердцам, но женское сердце вдруг оказалось одним из тех камней, на которых глупец царапал имя, а наглец сжимал в руке, раздумывая, в кого бы им запустить. Я называл им имя твое, но женщине важно имя того, кого она любит, а это не ты, мой друг. Если ждешь женщину, Иисус, возле креста, это напрасно – все трое, наглец, глупец и женщина внизу, у подножия, в капканах страха, самости и иллюзии. Я принес тебе, друг Иисус, печальную весть – там, на земле, ты один.

– Не суди женщину, брат Михаил, – подняв уровень свечения абсолютной любви до ослепительного, ответил Иисус, – ибо иллюзия, которая есть платье ее, соткана руками отца. Он надел его на женщину намеренно, так как написать новую картину на имеющемся холсте можно, только размыв уже нанесенные ранее краски. Иллюзия растворяет изначальное, создавая чистый лист для очередного творения. Отец всегда подле женщины, как родитель не отойдет от чада, которому сам в игре повязал платок на глаза, чтобы тот не споткнулся, развивая слух, чутье и координацию.

– Истину говоришь, друг Иисус, – архангел вопрошающе завибрировал, – но скажи, где же муж, что не встретился мне на земных дорогах?

– Душа, избавившаяся от наглеца через веру, рассеивающую страхи, и победившую глупца через волю к знанию, усмиряющему самость, и есть муж, а плечом своим коснувшись плеча женщины, возьмет ее за руку, получив взамен сердце, и вместе они, как единое целое, поднимутся ко мне на Голгофу, – Иисус ослепил на миг Михаила вспыхнувшей, подобно сверхновой, сферой.

Оглушенный архангел некоторое время впитывал сказанное Иисусом, а затем, синхронизировав свои вибрации, подброшенные его собеседником выше нормы, с уровнем сознания, произнес:

– Меня ждет совет, друг Иисус, с отчетом, и я буду краток – ты все еще одинок на своем кресте, пришествие нужно переносить.

– Совет уже знает, – улыбнулся Иисус, – но ты все равно сходи.

– Зачем же я спускался с небес? – искренне удивился архангел.

– Чтобы передвинуть событие, намеченное планом отца, нужна энергия, – Иисус подсветил сферу зеленым. – Для переноса пришествия – огромное количество. Человек добывает ее общностью, единением, но в несовершенстве берет ее не из любви к ближнему, а цепляет из антимира, в массовых побиваниях друг друга, через войны. Сколь долго отец может наблюдать, как его дитя в попытках согреться сует пальцы в огонь? Спустившись с небес, ты, Михаил, его посланец, принес на крылах своих нужную энергию сдвига. Иди, брат мой, совет ждет.

Открой мне ту печаль свою,

Что гложет, глядя на меня.

И, может, место я в строю

Займу, достойное тебя.

1

Дом стоял на самом краю скалы. Высунувшись из западного окна, можно было разглядеть прямо под собой, внизу, футах в ста-ста пятидесяти, как воды северного океана обрастали пенной бородой, встречая на пути гранитную стену, не желавшую отступать перед натиском ровно дышащего исполина ни на дюйм. Ледяной ветер, прихватив с собой водяную взвесь, влетал внутрь через разбитые стекла, оставляя на острых краях соляные кристаллы и, не обращая внимания на слабые возражения еле хлопающих от усталости дверей, пронизывал насквозь перегородки свистящими плетьми, а собрав основные силы в коридорах, вываливался с торжествующим хохотом наружу, имея в своем распоряжении три пустые глазницы оконных проемов на восточном фасаде, рамы из которых он вышиб давно, соединившись с ураганом, к тому моменту расправившемуся с несколькими рыболовецкими посудинами и здорово потрепавшему военный фрегат, но не осилившему дом на берегу по причине ослабления крутящего момента.

Ветер недолюбливал дом с самого начала. Еще до появления стен, когда человек сложил из валунов только первый венец будущего строения, ветер, привыкший облизывать гладкие блестящие лысины местных скал без помех, начал спотыкаться об уродливое препятствие. По мере возведения чуждого прибрежному ландшафту сооружения возмущение ветра становилось все сильнее. Его размашистые порывы теперь налетали на вполне серьезную преграду, растрепывая собранные воедино пряди, теряя силу потока и образуя завихрения, мешающие полировке окрестных валунов.

Ветер предупреждал человека, строящего дом: уходи, бросай, оставь. Он вырывал из лунок столбики-метки, пылью сек глаза строителю, выл по ночам, не давая спать, а когда человек собрал подмостки и забрался на них продолжать работу, ветер раскачивал шаткие конструкции, стараясь свалить и их, и упертого каменщика, в одиночку поднимающего валуны для кладки.

Человек, ругаясь, промывал залепленные глаза, потирал ушибы и залечивал раны, но не отступал от затеянного, и дом рос вверх, несмотря на все попытки недовольных воздушных масс помешать этому. И вот наступил долгожданный для человека день: его детище, каменный уродец с десятком окон, кургузой перголой и вальмовой крышей был закончен. Новоселье ознаменовалось как всегда некстати случившимся ураганом, о котором было сказано выше, и первой сдалась неумело собранная кровля, которая разлетелась глиняными черепками, как шапка одуванчика, оголив хилые и дрожащие стропила, затем капитулировали стекла в окнах с подветренной стороны, а на десерт ураган отведал их собратьев с восточной стороны, вместе с оконными рамами.

Человек, отсидев весь спектакль в подвале, зажмурившись и заткнув уши руками, выполз из своего убежища ближе к вечеру. Картина, открывшаяся его взору, не привела человека ни в восторг, ни в отчаяние – он молча обошел руины своего творения, выдавил из глаз скупую слезу, пошевелил губами, произнося, видимо, некий набор слов, ничего не значащий для Вселенной, но весьма успокаивающий его самого и, махнув рукой, удалился прочь навсегда.

Дом, как раскрошившийся зуб самодеятельного зодчества, остался сидеть в каменной десне, намереваясь когда-нибудь сгнить окончательно, но небыстро, и вечный спор с ветром стал единственным его развлечением, придающим сил в печальной и нелегкой судьбе.

Рыбак попал в шторм. Обычная история на морских просторах – выходишь на промысел почти в безветрие, при ясной луне, и утро, подсвеченное ресницами восходящего солнца, не предвещает даже среднего волнения, но в полдень кто-то невидимой кистью ставит черную точку на горизонте, и к вечеру она успевает расползтись по небу зловещей змеей, усыпанной вспышками молний, а далее… удерживать сети становится невозможно. Волны, те, что не просто ухают в борт, заставляя рангоут скрипеть от натуги, а перехлестывают на палубу, забирая с собой обратно в море то, что вытащил оттуда рыбак, становятся подозрительно частыми и наконец, объединившись с водой, изливаемой небесами с отчаянным наслаждением, образуют знаменитый девятый вал, который кувыркает суда и покрупнее, нежели рыбацкая шхуна.