Похоже, в них содержалось мало приятного для Голдмана — тотхмурился, поджимал губы, явно пытался что-то возражать, но малоразговорчивыйобычно Мейер прямо-таки напирал, не слушая никаких прекословии, яростножестикулировал, яростно шептал с совершенно несвойственной ему экспрессией,чуть ли не за галстук хватал…

Наконец Голдман встал, сделал энергичный жест:

— Пойдемте, Михаил.

— Я умываю руки! — вскрикнул Мейер. — Я стораз говорил…

— Ладно, ладно… — с кислым видом отозвалсяГолдман, не оглядываясь на него. — Посмотрим…

Бестужев поставил кружку на стойку и двинулся следом зананимателем. Расплачиваться он и не подумал — все записывалось на счетГолдмана. Мейер остался за столиком, поднял руку, призывая бармена.

— Куда вы?

— Отвяжу коня, — сказал Бестужев. — Небросать же его здесь.

— А… Давайте побыстрее.

В два счета справившись с узлом, Бестужев, держа Пако вповоду, направился следом за Голдманом — тот целеустремленно шагал в сторонугородской окраины, сжав губы, нахмурившись.

— Неприятности? — спросил Бестужев, догоняя.

— Да нет, нет… — Голдман натянутоулыбнулся. — Маленькие неполадки, чисто технические…

Он не расположен был развивать эту тему, и Бестужев не сталнастаивать, как-никак он был подчиненным со строго очерченным кругомобязанностей, если случившееся не имело отношения к проискам синдиката, это, вобщем, и неинтересно…

Выйдя на окраину городишки, Голдман взял чуть левее, кпоросшему незнакомыми Бестужеву цветами пустырю, за которым вдали виднеласьопушка леса, состоявшего большей частью опять-таки из незнакомых деревьев.Именно там, на опушке, и работали с утра в поте лица кинематографисты.

Справа, не так уж и далеко, располагалось пристанище незадачливогомесье Леду — снятый им под жилье старый сарай, возле которого стоял аэроплан,выглядевший для Бестужева (как, впрочем, и для подавляющего большинства людей,редко сталкивавшихся с этой технической новинкой) крайне диковинно и экзотично:большой, но казавшийся хрупким и ненадежным аппарат, широкие крылья,соединенные массой деревянных стоек и проволочных растяжек, решетчатый хвост,причудливое оперение, темная глыба мотора, воздушный винт, он же пропеллер… Подкрылом легко можно было рассмотреть две фигурки — месье Леду со своимассистентом, устроившись за бутылкой вина, то ли обсуждали дальнейшие жизненныепланы, то ли топили в вине горькое сожаление о мизерных здешних прибылях.

Голдман мимоходом указал в ту сторону:

— Я вот все ломаю голову, как бы использовать в фильмеэту штуку — аэроплан. Интересная новинка, публика ею живо интересуется… воттолько не могу придумать, куда бы его вставить и какой сюжетный оборот с нимизобрести… У вас нет идеи?

Бестужев пожал плечами:

— Снимите фильм про отважного авиатора, который… ну, яне знаю… геройски перелетает через Атлантику.

— Что вы мелете… Через Атлантику! Эти коробочки едваперелетают Ла-Манш, жалкие тридцать миль…

— Ну, я ведь не романист, — сказалБестужев. — Просто снимите фильм про отважного авиатора, которыйдобивается каких-то рекордов. Как водится в кинематографе, злодей ему всяческимешает в борьбе за сердце красавицы… которая в конце, ясное дело, достаетсяотважному летуну.

— Думал я о чем-то похожем, — созналсяГолдман. — И Сол тоже. Нету изюминки, понимаете? Каких-то захватывающихзрителя эпизодов… Через Атлантику, говорите… А вы фантазер, мой юный друг,этакого подвига, пожалуй что, мне уже не увидеть, да и вам, я думаю, тоже.Через Атлантику… Химера! Хотя… Если взять что-нибудь поскромнее, какой-нибудьрекордный перелет… И они там борются со злодеем в полете, на крыле аэроплана…

— Ух ты! — невольно изумился Бестужев. — Акак это снять? Установить киносъемочный аппарат на другом аэроплане? Но какойриск для актеров…

— Никакого риска, — отрезал Голдман. — Сразувидно, что вы прежде не были особым любителем кинематографа, Михаил.

— Честно признаться, да. Как-то не уделял особовнимания.

— Снять все можно, не покидая земли, — разъяснилГолдман. — Есть разные фокусы под названием «трюковая съемка». На заднемплане как бы перемещаются нарисованные облака, и зрителю кажется, что самолетвысоко в небе, на артистов дует ветродуй, изображая налетающие порывыветра… — он словно бы опомнился, страдальчески сморщился: — Михаил, незабивайте мне сейчас голову вашими схватками героя со злодеем на летящемаэроплане, у меня голова занята совершенно другими заботами…

Бестужев пожал плечами — не он, в конце концов, все этотолько что придумал — но сговорчиво замолчал.

Еще издали можно было рассмотреть, что на опушке негустоголесочка (состоявшего из не особенно и экзотических на вид, но невиданных вСтаром Свете Бестужевым деревьев) собралось немало народу. Особенной суеты иоживления не наблюдалось — что как раз и свидетельствовало об отлаженноститворческого процесса, когда каждый знает свой маневр и без нужды не слоняетсятам, где каждому есть дело.

Сразу, конечно, выделялась ключевая позиция: угнездившийсяна высокой треноге кинематографический аппарат с квадратным раструбом объективаи двумя громадными круглыми коробками вверху, где помещалась кинопленка. К немуприльнул оператор в кепи, повернутом козырьком назад согласно то ли неписаноймоде, то ли профессиональному удобству. А впрочем, ключевая полиция, как Бестужевуже успел убедиться, располагалась не там, а чуточку правее — где под высокимкуполом солнцезащитного зонтика в удобном раскладном кресле обосновался самыйглавный здесь человек, режиссер Сол Роуз, он же Соломон Розенблюм. Американцы,как опять-таки было Бестужеву уже известно, терпеть не могли длинных имен сфамилиями и сокращали их при малейшей возможности. Что, разумеется, не касалосьмиллионщиков вроде Вандербильта или Стайвенхаунта — таких людей никто бы себене позволил панибратски именовать сокращенно, да они и сами не на шуткурассердились бы, надо полагать…

Привычным взглядом Бестужев выхватил из окружающего то, чтозанимало непосредственно его: здоровенный нью-йоркский немец Ханс, один изальгвазилов Голдмана, прохаживался в тенечке, непринужденно помахивая нуоч-чень увесистой тростью, представлявшей собою скорее дубинку. Молодец, оценилБестужев, не дремлет под сенью древ, как уловленный в том числе и за небрежениесвоими обязанностями Курт — выражаясь военными словечками, осуществляет непрерывнуюкараульную службу. Мало ли что…

На почтительном расстоянии расположились зеваки — сполдюжины вполне совершеннолетних местных лодырей и втрое большее количествомальчишек. Зрелище для обитателей глухой провинции было прямо-таки уникальное,не уступавшее по экзотичности, пожалуй, аэроплану месье Леду. А может, ипревосходившее — в конце концов, аэроплан всего-то лишь с занудным стрекотаниемползал по лазурному небосклону, зато на кинематографических съемках всякий деньпроисходило что-нибудь новенькое, не похожее на вчерашнее.