Сказала только: «Я на несколько дней еду в деревню. Отдохнуть. На тебя стариков оставляю».

«С кем едешь? В какую деревню?» – спросил Петька.

«Со Степаном. В Василево. К нему».

Петр пожал плечами. «Да с кем хочешь. Да куда хочешь. – Криво повел ртом вбок. – А я, значит, старичкам супчик вари, да? Погорельцам…»

Мария опустила низко голову. И Петру стало стыдно. «Ладно, мам, ладно. Езжай. Я ничего. Я справлюсь».

Она хотела спросить его про пистолет. И не спросила.

Метель, метель…

– Ничего! – крикнула в ответ Степану Мария и туже завязала на затылке шаль. – А теперь нам что? Куда?

– Автобуса ждем! На Лысую Гору!

– Лысая Гора! Твоя деревня?..

Снег залетал в их открытые, улыбающиеся рты.

– Переправа! Доедем – дальше по льду, по Суре пойдем!

Трясясь в автобусе, Степан крепко прижал Марию к себе, как жену. И она прижалась к нему, привалилась головой. Под туго повязанной шалью лицо ее, румяное от мороза, казалось молодым, они сейчас со Степаном смотрелись парой, на равных. И он почувствовал это, отодвинулся, ее похорошевшим лицом залюбовался.

Попутчики равнодушно глядели на них, мимо них. В залепленные ледяными хрустальными хвощами автобусные окна. В свои думы; сами в себя. Степан вертел головой, пытаясь глазами выцепить кого знакомого.

– Дядь Вова! – негромко окликнул старика в огромном треухе. – А дядь Вова!

Старик обернулся медленно, нехотя.

– А-а, Степка, – кивнул. Лицо у старика, под чудовищным треухом, глядело крохотное, серое, остроносое, как у мышонка. – Плохо видю! Я тя по голосу узнал. Голосок твой ни с кем не спуташь. Чо, зимой-то пресся к нам? А кто у тя под мышкой? Баба? Твоя?

– Баба моя, – Степан сильнее прижал Марию.

Лысая гора было крохотное сельцо на самом берегу Суры. Сейчас, зимой, избенки до крыш замело изобильным снегом. По небу неслась густая, рваная вата серых, брюхатых снегом туч. Около самой кромки льда тонул в сугробах серый, как мышь, сруб, на нем красовалась рукодельная вывеска: «ТРАКТИРЪ. «ДАМБА».

– Твердый знак не забыли. Грамотеи, – усмехнулся Степан.

Дядя Вова чихнул и встряхнулся, как мокрый пес.

– По вешкам поташшимся?! – крикнул он сквозь взвыванья метели.

Они втроем медленно, увязая в снегу, подбрели к закраине льда. Перед ними расстилалось жесткое, железное поле зальделой реки; лед был где засыпан снегом – там блестел бело, как сахарная пудра, где ветер беспощадно сдувал снег – там был изрезан, как гладкий камень, полосами, пробоинами, следами колес, нарезами ребячьих коньков. Мрамор напоминал серый. Или – бок, шерсть лошади серой, в яблоках.

Ветер колол острыми снежинками лица. Мария потерла щеки варежкой.

– Что, пошли? – крикнул Степан.

И они, набычившись, выставив головы вперед, сопротивляясь ветру и снегу, побрели по льду Суры.

– Сколько километров идти? – крикнула Мария.

– Не знаю! – Степан шмыгнул носом, утер нос рукавом. – Километра три!

Дядя Вова шел впереди, вроде как показывал дорогу. Не оборачивался.

Так, втроем, они медленно двигались по льду, то серому, то желтому, то сине-голубому, то чисто-белому. То справа, то слева торчали ветки, штырьки деревянные, кустики рукодельные – а то и флажки, к веткам привязанные, на ветру мотались: вешки. Мария представила: ведь по льду, из Василева на Лысую Гору и обратно, идут люди, и старики, и дети, и бабы, и мужики, идут, идут… до каких пор? А когда – весна? И лед начинает подтаивать? А когда осень – ждут долго, как встанет?

И тонут, тонут ведь… Каждый год тонут.

А они – не утонут. Зима в разгаре. Лед толстый, как дубовый ствол. Хоть скачи, танцуй на нем. Вон следы шин. Машины ездят. «Дорога жизни», – усмехнулась она.

Василево, остров… Ни моста, ни креста…

– Степа! – крикнула она, и он остановился и оглянулся. – Степа! А раньше! Тут! Церковь! Была?!

Она показала рукой в варежке на василевский белый, крутой бугор, возвышавшийся над Сурой.

– Пять церквей! – крикнул Степан сквозь ветер. – Звон колокольный стоял!

Перешли Суру. Отдыхали. Вспотели. Мария шаль развязала. Мышонок дядя Вова сорвал с башки треух и исподним его мехом вытирал лицо, лоб.

Потом, отдышавшись, снова пошли – теперь вверх, все вверх, в гору. Гора в Василеве была огромная, крутояр. Шли долго, на поворотах опять отдыхали. Пот уже лил с Марии градом. Степан курил. Дядя Вова плевал на снег черной слюной.

Показались первые избы. Впечатление у Марии было: мертвое село. Ни огня в окнах, ни человека на дороге. У сельской пожарки дядя Вова помахал рукой и свернул по улице, уходя от них, уходя. Степан крикнул ему в спину:

– Дядь Вова! Мы к тебе придем, чайку попить!

Дядя Вова, не оборачиваясь, крикнул, и голос едва донесся из завывания метелицы:

– Самогончика лучче!

Мария стояла и глядела, как Степан отдирает доски от окон.

Досками были наглухо забиты окна дома.

Он приезжал сюда редко. И почти никогда – зимой.

Видно, с ней вот в первый раз – приехал.

Степан сильными руками хватался за доску, крякал, поддевал карманным ножом гвоздь, рвал доску на себя, и доска поддавалась. С треском отдирал одну, бросал на снег. Принимался за другую. Шапку сдернул, на снег бросил. Стоял по колено в снегу, пушистом, как загривок молодого волка.

Мария стояла около калитки, ждала.

Степан отодрал доски с двух окон. С третьего – не стал.

– Нам света хватит! Хватит?

Она осветила его улыбкой, зубы ее блеснули в сумерках.

В избах, в окнах стали загораться первые, редкие огни.

Степан, вытаскивая ноги из снеговой толщи, подбрел к Марии. Поцеловал ее в метели, потерся носом о ее нос.

Потом поднялся на крыльцо, стал копаться в замке, отворять избу.

Распахнул все двери, одну за другой.

– Залетай, метель! Выдуй старый дух… прошлое…

Мария улыбалась, поднималась на крыльцо, входила в дом.

– Ты сказал – развалюха… а тут очень даже ничего…

– Я за дровами. Они в сарайчике. В саду.

Они долго растапливали печь. Все бросали и бросали в нее дрова, а печь никак не могла насытиться, разогреться. Все холодная стояла, как подлодка железная.

– Вымерзло все как, – Мария поежилась. – Неужели мы так натопим, что можно будет здесь спать?

– И даже раздетыми, – Степан подмигнул ей. – Еще так жарко будет – задохнешься!