– Отец Максим! – Мария вскинула голову. – Я молиться не умею.

– Как? Совсем?

Мария смотрела в изумленное, даже детски нежный рот чуть приоткрылся, лицо священника, на русую бородку, на золотой пух волос. «Святой, а я грешница. Да какой святой? И мясцо в пост ест, и исповедниц по ручке гладит, а то и по плечику, по груди. Кто – святой? Бог на иконе?»

– Никогда не молилась? Сердце твое очерствело…

Мария отвернула голову. Они стояли в подвале, как первые христиане в катакомбах.

– Нет. Не очерствело. Сердце мое живое.

Повернулась. Прочь пошла.

Еще немного постояла у церкви, на свежем воздухе. Снова мел легкий снег. Работы завтра утром будет много, с тоской подумала Мария.

Сзади услышала голоса. Один был голос отца Максима. Другой – мужской, неизвестный. Мария не двигалась, не уходила, слушала: уши слушали сами.

– Как твои?

– У меня мои шестеро, все, вон, в «буханке», сидят. Что Ник?

– А что – Ник? Деньгами до затылка обложился, а ни гроша реставраторам не заплатил. Тысячу рублей – за помывку стен всего храма! Насмеялся просто! Они и сбежали. Плюнули, прямо на пол храма, я сам видел, и сбежали. Сейчас новые просятся, из области. Так же обманет. Сначала, мол, дело! Сделают, наивные… а денег – шиш.

– Да, Ник силен бродяга.

– Ну тебе, с шестерыми, хоть квартиру-то дал.

– А попробовал бы не дать, с шестерыми. Да я, да матушка. Восемь нас. Когда хату-то дал – я во славу его литургисал!

– Ха, ха, ха…

Мария не слушала смех двух попов. Быстро ступила со света – во тьму, в снежную заметь. И пошла, почти побежала. Успела понять: «Ник» – это владыка Николай, митрополит. Шестеро детей у попа! Вот молодец! Настрогал! А у нее только один… остался. И тот куда-то пропал. Зачем пистолет? Почему – пистолет? Где купил? На что, нищий пацан? Украл?

Перед сгоревшим домом мотался, маячил мужик, ходил туда-сюда, поднимая плечи, втягивая голову.

– Степан! Ты что…

– А ты – что?! – Он зло кивнул на черные пожарищные доски. – Не пришла! Не сказала!

– Ты сам долго не приходил.

Он обнюхал Марию, как пес.

– От тебя пахнет ладаном.

– Церковью пахнет, – она усмехнулась. Снег бил по губам мягкой лапой.

– Церковью? – Светлые глаза вспыхнули презрительно, губы изогнулись в молодой насмешке. – Ну, Машка… Рановато…

– В самый раз.

– Ну, не обижайся. Я не хотел. – Взял крепко ее за локоть. – И так ты тут живешь?

Кивнул на живой угол дома.

Окна горели: в комнатах сидели ее старики, ждали ее.

Он не мог ей сказать: приходи, живи у меня. У него был тоже чужой, съемный, тайный от жены угол. И была своя жизнь. Не ее. Мало ли кто туда к нему приходил.

– Погоди, я зайду, посмотрю, все ли в порядке.

– А потом – ко мне?

– Потом – к тебе. – Обернула к нему лицо, спокойное, жесткое, честное. – Если тебе надо домой, ночью, к жене – иди. Меня у себя оставишь. Я высплюсь. Встану в пять, все у тебя приберу, все…

– Давай скорей! – крикнул Степан, когда она уже шла к дому по протоптанной в белом снегу черной тропке.

Она, не поворачиваясь, махнула рукой, будто собаку отгоняла.

– Старички вы мои, дорогушеньки!..

Они слезно, умильно глядели, беззубо смеялись, ловили ее руки. Василий Гаврилович сдавленно вскрикивал: «Машер!.. Машер!..»

– Ой, щи такие… Наваристые…

– Солнышко, спасибо тебе, ой, спасибо…

– А Гаврилыч буржуечку натопил, дровишек насобирал во дворе… видишь, как тут у нас тепло… Видишь, Бог оставил нам крышу над головой… Видишь…

– Вижу, – сказала Мария. У нее щекотало в носу, глаза наливались ртутной, влажной слепотой. – Петя не приходил?

– Петичка?.. Нет, Петичка не приходил, не-е-е-ет… Загулял… Дело молодое… Девочка, может…

Мария вышла в снег и тьму.

Степан поймал ее в руки, как рыбак – большую рыбу в белом ручье.

– Степа, – выдохнула она ему в ухо. – Степа, Петр пропал. На него повестка. Они с дружками мужика избили и ограбили. Я уже была в суде. Там… знакомый судья. Он денег от меня хочет.

Степан крепко, как в клещах, держал ее.

– Погоди. Без истерик, – сказал он тоже ей на ухо. – Не дергайся. Петька не пропал. Он делает дело.

– Какое?

Их лица стояли друг против друга – пламя и пламя.

– Для меня, – коротко, жестко кинул он.

Грудь и спина соприкасались, потом горячо, жидким железом, сливались, потом слоились, расклеивались, утекали из-под рук по простыням; нет, по холодному, ночному снегу. Ноги вздергивались, смешно и гадко, потом опять опускались, гнулись, как резиновые, будто в них, под плотью, не было костей. Тело казалось то поганым, то святым. Шея горела – так горело бревно на пожаре, бревно стены их бедного дома. И губы ходили, ходили по горящей древесине, ощупывали головни, вбирали пепел, хватали на лету золотые искры.

Пожар! Да, это шел пожар. Им было его не остановить. Горело все: и ступни и колени, и лодыжки и соски, и животы и ягодицы тоже горели, выпуклые, обжигающие, и огонь перетекал с них на жалкие тряпки, на примятые, потные подушки. Огонь перекидывался с верха на низ, с низа – на верх, и пылала узкая щель, и горел факелом, вздымаясь, черно-красный брус. Щель разевалась, распахивалась в никуда, и горящий брус падал в нее, рассыпаясь на звонкие мелкие искры, на сумасшедшее кружение, превращаясь в хриплогорлый крик, в пылающий выдох.

Огонь ненавидел живую плоть и сжирал ее, не оставляя следа. Руки, ноги, спины и животы бесились, прощаясь с миром, а глаза – плакали, пытаясь соленой водой залить беспощадность гибели.

Но – гибли, гибли живые, гибли два жалких тела в снежной тоскливой ночи, стыдясь своих выступов и впадин, прижимаясь теснее внутри последнего костра: и глаза вытекли слезами, и локти и пятки обуглились, уже – кости горят…

И – пепел в мешочек, чтобы на груди носить, никто не соберет…

– Ма-ша… Ма-ша…

– Ну, все… Все-о-о-о-о…

Потные, перепутались ногами, бедрами, локтями, как осьминоги. Один живой комок. Одна жизнь, а сейчас разлепятся, и станут – две.

Одинокие.

Раскатились по сторонам кровати. От голых тел в холодной комнате шел лютый жар.

– Где я денег возьму на Петьку?

Его поразило, что она об этом говорит – сейчас.

Лицо в подушку уткнул.

А подушка возьми и свались на пол.