Папаша, вот этот, да, Черепнин, она вспомнила фамилию, был ей благодарен: совал в кулак денежку, дарил коробки конфет. Конфеты она относила разбитной бухгалтерше с алмазиками в ушах, с которой водку пила; деньги брала, они с Игнатом на них жили, везли семью.

– Как же это так, а?.. Вот ведь история… – Судья потер ладонью яблочную щеку. – А здоровьишко ваше-то как, а?.. Все в порядке?.. Я вот тоже не жалуюсь… Женушка моя – нотариус, мы оба хорошо зарабатываем… Неплохо, она тысяч сто в месяц имеет, у меня здесь знаете зарплата какая?.. пятьдесят шесть… Недавно на Лазурный берег летали!.. Чтобы посмотреть… на наших, ха-ха, мафиози, правда ли, что они весь Лазурный берег скупили… Вы знаете, и правда, ха-ха-ха-ха!..

Секретарша с мордой ежика удивленно, с интересом, слушала.

Зачем он мне все это говорит, устало подумала Мария.

Она глядела на Черепнина пустыми глазами.

Судья поглядел на ее старые зимние ботинки, с вывернутыми носками – и оборвал смех.

– Н-да… Сынок-то ваш… Что же делать? Дело ваше поведу я, да… – Он потер ладонью о ладонь. Взглянул искоса, и Марию ужалил острый выблеск маленьких, умных свинячьих глазок. – Конечно, из любого положения найдется выход… Да-а-а-а… Но придется…

Он встал к секретарше спиной.

Мария глядела на его руки. На его пальцы. Они пошло, нагло, недвусмысленно, жирно потерлись друг о дружку.

– Особенно – адвокату…

«Но и тебе тоже. Да, и адвокату. И еще кому-нибудь. А секретарша – его любовница, значит, и ей тоже», – бились в висках, как кровь, бешеные мысли.

– Он недавно сам весь избитый домой пришел. Весь. Живого места не было. Еле отлежался. Зубы выбили. Нос перебили, – пусто, тихо сказала Мария.

– А-а, – судья пошарил в кармане черного пиджака из дорогого, с серебряной ниткой, сукна. – Ну, видите… какой он у вас неблагополучный. Нос-то – вправили?

– Вправили.

«Что я здесь делаю? Надо встать и уйти».

Ноги стали ватными, тело обмякло, не слушалось.

– Ну вот видите. Ну вы поняли меня, Марья Васильевна? Да?

– Я поняла вас, Виталий Власьевич.

Он розово, довольно осклабился.

Жизнь человека дорого стоила, он знал это. Никому не хотелось сидеть в тюрьме.

Того, кто наворовал тьму-тьмущую деньжищ, убивая, обманывая и предавая, и купил себе замок на Лазурном берегу, не судили и в тюрьму не сажали. В тюрьму сажали вот таких – несмышленышей, волчат, возомнивших о себе, что они – тоже люди. И могут все. Даже побить племянника вице-мэра.

– Но пусть сынок ваш тоже все-таки придет. Вместе с вами. Я хоть на него погляжу. – Судья опять глянул остро, искоса. – Так когда вас ждать, Марья Васильевна?

«Хочет скорее. Алчный. Привык».

– А телефончик ваш можно?

– У меня нет телефона. Мой дом сгорел.

Поросячьи глазки блеснули.

– Где же вы живете?

– У себя. Две комнаты остались целы.

– И сотового – нет?

Мария развела руками.

– Ну, вы как во времена Пушкина. – Хохотнул. – Тогда вот вам моя визитка. Звоните. Чем скорей… – Он развел пальцы в стороны, его толстые ладошки были алые, как его щеки. – Тем лучше.

4

Около их сгоревшего дома высилась сиротливая серая церковь с длинной, как худая девчонка, колокольней. Почему серая? А давно не белили.

И купола были не золотые – а зеленые. Зеленая краска ведь дешевле, чем позолота.

В церкви работали реставраторы. Совсем недавно тут, под сводами, располагался читальный зал библиотеки, и железные и деревянные перекрытия были забиты старыми газетами и журналами. Перекрытия разобрали. Внутренность церкви напоминала разбитый молотком скелет.

Службы шли в церковном подвале.

Там, под сырым потолком, поставили алтарь, быстренько самодельный иконостас водрузили, и старушка сидела, как водится, свечки и крестики продавала.

Крестики валялись на черном сукне, как золотые рыбки.

Около икон, и писаных и лубочных, трещали свечи, нагорали.

Мария зашла сюда вечером. Щи она сварила на буржуйке. Старики опять плакали от радости.

Они теперь все время отчего-то плакали. Пожар этот им будто глаза выел. Как резаный лук.

Петр куда-то исчез, провалился. Обедать не пришел.

А теперь вечер, и зачем ей эта церковь?

Она батюшку тут знала, его звали отец Максим. Он был похож на светлый, молодой, золотой одуванчик. Всегда улыбался.

Однажды Мария тут всю службу простояла. Старушки и две молоденьких девочки в шелковых платочках смешно, фальшиво пели на клиросе. Мария не ощущала никакой благодати, ей только нравилось, как горят, потрескивают свечи.

На задах этой церковки обитал в подвале Федор, и она думала: вот он тоже свечи любит, жжет.

И сейчас она тоже купила свечку. Озиралась, куда бы, к какой иконе поставить.

Поставила – к Николаю Чудотворцу.

Николай был лысый, с белыми пушистыми волосами вокруг медной лысины, с большими светлыми печальными глазами. У него на одежде были нарисованы черные кресты. На ладони Николай держал такой маленький, как тортик, городок – с башнями, с церквями, с кремлями.

Мария поспешно, стыдясь, перекрестилась. Священник пробасил: «Мир все-е-е-ем!» Старушки закрестились тоже быстро, торопливо, как на пожаре.

Когда служба закончилась, все подходили целовать большой крест, его держал священник, и Мария сначала застеснялась, подом все-таки подошла. Я как бабушка совсем, вот уже и крест целую, подумала она, когда губы ощущали холод стального сплава и тепло чужих губ.

Народ рассосался. Священник не уходил, Мария тоже, и они смотрели друг на друга.

Он знал эту женщину. Она тут у них рядом дворничала.

– Отец Максим, – сказала Мария быстро, полушепотом, – можно я вам…

Священник внимательно, спокойно глядел. Золотые пушистые волосенки его лучились, дыбком стояли над головой.

– Грешна я, отец Максим, двух мужчин люблю.

– Прямо так двух?

«Смеется, что ли?»

Священник и правда улыбался.

– Прямо.

– Один из них – муж тебе?

Мария помотала головой.

– Не мужья. Я – вдова.

Священник вздохнул длинно, тяжело. Улыбка, как бабочка, слетела с его лица. Он поднял руку, и Марии на миг показалось – он ее ударит. За грех.

– Кайся, дочь моя. Кайся. Ко мне в субботу на исповедь приходи. Только два дня не ешь перед этим. Очистись. И помолись.