и отверткой, Григорич под руководством жены подбивал, подкручивал, подключал. Обладающая тонким вкусом и заботливой душой Рита развешивала шторки, украшала комнатку и кухню-веранду цветами и благодаря маленькой газовой плите и заполненному припасами холодильнику из кухни по всему домику разносились вкусные ароматы яств. Обоих домочадцев радовал вид из огромного на всю стену от пола до потолка французского окна, увитого снаружи диким виноградом и жимолостью. Из кухни с таким окном не хотелось уходить — вот так засиживались Рита с Григоричем в креслах за большим столом и любовались природой, сонно потягиваясь и ведя ленивые беседы-мечты, избегая каких-то сложных тем, особенно связанных с Быдловичами. В самом деле, погружаясь в атмосферу расслабленности, при отсутствии беготни и нервотрепки от давящих на тебя хищников и угнетающих бытовых проблем, сразу чувствуешь накопившуюся усталость. Под ее мощной властью, лишенный всякой энергии, бродишь как амеба и не способен ни соображать, ни что-то решать, а только поражаешься, как у организма до сих пор хватало сил выдерживать неимоверные нагрузки.

Несмотря на близость к пляжу, Рите не нравилось загорать, она вообще ненавидела солнце, хотя плавать любила и проводила много времени в реке, подтрунивая над мужем, который сгорая от стыда из-за боязни воды, плескался у берега. Сотню раз пыталась она затащить Григорича в воду и научить плавать, но тот ни в какую. Правда, после общения с Евой, Григорич вдруг почувствовал в себе невесть откуда прилившие силы и приободренный, бросился на волну. После нескольких судорожных пассов, какие, наверное, делают птенцы-желторотики, впервые выпавшие из гнезда в естественной надежде взлететь, инстинкт самосохранения напомнил Григоричу, что как бы тому на радостях не утонуть. Обозленный же на собственное неумение держаться на воде, он все-таки пытался барахтаться, отгоняя от себя удивленных и испуганных пловцов, вскрикивая при этом что-то смачно матерное. Григоричу казалось, что если мат зачастую помогает правильнее выразить мысль души, много веков решая запутанные проблемы между людьми, то почему бы ему с таким же успехом не подкрепить невинное желание неумехи проплыть пару-тройку километров. Довольно скоро пришлось смириться с тем, что на мате далеко не уплывешь. Единственное, чего удалось добиться — так это снять животное напряжение между ног, оставленное от незримой животной силы манкой женщины, которую Григорич до сих пор ощущал на себе, как бандар-лог от власти Каа. В воде сделалось намного легче, и он еще пытался контролировать движения рук и ног в надежде на чудо. Чуда не произошло, а острые прикосновения игривых мальков к лодыжкам горе-пловца заставили Григорича прекратить совершать глупые конвульсии, испугаться и ринуться к берегу.

Вернувшись в домик, где Рита встречала его с миской клубники в сметане, Григорич плюхнулся в кресло и сразу же с гордостью соврал, что сумел проплыть целых два метра.

— По воде? — поинтересовалась жена с иронией в глазах, указывая на грязные от мокрого песка и прилипшей гальки с ракушками шорты. Григорич надулся, но не обиделся, а с жаром стал рассказывать, как прошла встреча с режиссершей.

— Дай Бог, — серьезно сказала Рита. — А как же английский?

— Завтра начнем, — ответил муж и облизнулся при виде вкусно жующей жены, требуя себе тоже клубники. Рита удивленно вскинула брови.

— Я думала, ты сыт, — сказала она и прыснула от смеха. Но перехватив укоризненный взгляд мужа, встала с кресла и пошла за новой порцией ягод. — А ты пока сметаны достань из холодильника.

На двусмысленность просьбы и неиссякаемый иронично-игривый тон Риты, Григорич бросил в жену свернутую газету и вскрикнул:

— Пошлячка!

Когда уже стемнело и на всех прибрежных аллейках и у фасада главного корпуса зажглись фигурные фонари, а в траве застрекотали цикады, где-то с побережья стали доноситься мелодии дискотечной музыки, вызывая ритмичные и разноцветные всполохи на небе. Пансионат гулял и почти все домики опустели. Наши же герои, изрядно утомленные за день, оставались дома. Им было чем заняться в тишине, охраняемой вековой задумчивостью дубравы, помимо, конечно периодических шлепков — то либо Рита, либо Григорич лупили по комарицам, оставляя на местах кровавые трупики всмятку. У Риты болела голова, она лежала в комнате на широкой кровати, о которой мечтала дома, и дремала. Г Григорич сидел в кресле на кухне и набрасывал план предстоящих занятий с Евой, хотя мыслями он блуждал в своей теме, а в голове переваривался весь сегодняшний разговор с девушкой. Сама мысль Евы об умении точного изображения эмоций персонажа интриговала Григорича, но тут же возникала масса вопросов: Как это сделать? Нужно ли писателю, перед тем как создавать персонаж, прежде все испытать самому: страх, ненависть, любовь, начать проявлять жестокость или совершить подлый поступок, чтобы понять глубину собственных ощущений от всего этого и тем самым научиться убеждать читателя, а затем и зрителя в реальности того, что описывает автор? С другой стороны, критическим оком наблюдая игру многих актеров в сериалах, Григорич не раз убеждался, что виноватым чаще всего оказывается не сам сценарий, а бездарный или просто нерадивый актер, которому недосуг вживаться в образ и показывать то, чему его четыре года учили в институте. Такого проходимца больше беспокоит, сколько он заработает за эпизод и удастся ли переспать сегодня вон с той смазливой статисточкой, которая глазенок не сводит с его ширинки.

И все же сейчас Григорич все больше волновался о приговоре, который вынесет ему как автору известная режиссер и все меньше думал об английском. Не в силах постичь принципов достоверного изображения эмоций, он не находил себе места от мысли: А достоверно ли он сам раскрыл психологическое состояние Вадима в «Колоколе по тебе», когда герой попадает в яму и понимает, что виновен в убийстве сестры? А реально ли он сам отобразил душевный коллапс Хрякина из «Свалки истории», когда тот осознает, во что превратил родной город грязными политическими играми и собирается свести счеты с жизнью? «Да что мне, — в отчаянии заскрипел зубами Григорич, — самому повеситься, чтобы достовернее изобразить на том свете ощущение удушья?»

Григорич глубоко вздохнул и неумолимое чувство сонливости — самое реальное и самое достоверное ощущение, которое он знал идеально — стало наваливаться на него, лишало энергии и желания размышлять и растворяло оплывающий мозг в пространстве, размазывая фокус реальности бытия до сплошного серого пятна. Вдруг в окно постучали — сначала тихонько и однократно, затем дробно в разных местах и очень резко и призывно. Стекла задрожали, распугивая заночевавшие стайки комаров, а снаружи замелькала чья-то беспокойная тень.

— А! Кто? Что?

Григорич быстро вскочил с кресла и опрокинул тумбочку, на которой стоял