– Ты хочешь мне сказать, что теперь ты заговоришь только через два дня?

Молчок. Ни кивка, ни возражения. Своим секретом Люси явно не собиралась со мной делиться. Я сел рядом на кровать и стал гладить ее по волосам.

– А теперь поешь. Ну, будь умницей.

Моя машина была обломком прошлой жизни. В Нью-Йорке я ею не пользовался, но продать поленился, и вот она томилась без дела на парковке возле Юнион-стрит, между Шестой и Седьмой авеню. Со дня моего переезда в Бруклин я к ней даже не подошел. Это был ядовито-зеленый «олдсмобиль катласс», на редкость уродливая груда металла, но свое назначение он выполнял исправно, и стоило мне повернуть ключ зажигания, как мотор послушно забухтел.

Том сел за штурвал, я рядом, Люси сзади. Несмотря на все мои вчерашние заверения, в гробу она видала Памелу с Вермонтом и злилась на нас, увозивших ее против воли. Логично. Если окончательное решение зависит от нее, зачем ехать куда-то за триста с лишним миль, чтобы через пару дней тащиться обратно? Я просил ее не торопиться с ответом, и она вроде бы дала согласие, но сама, конечно, давно уже все решила, и предстоящая притирка превращалась, таким образом, в пустую формальность. На заднем сиденье томилась нахохлившаяся, замкнувшаяся в себе жертва наших жестоких экспериментов. Уснула она, только когда мы проехали Бриджпорт по хайвею 95, а до тех пор молча глазела в окно и, надо думать, почем зря костерила своих коварных дядьев. Как показали дальнейшие события, я ее недооценил. Люси обладала изворотливым умом, и, вместо того чтобы копить в себе бесплодный гнев, она разрабатывала план действий, который должен был перевернуть ситуацию на сто восемьдесят градусов и сделать ее хозяйкой положения. Блестящий, надо признать, план, достойный самого отъявленного плута, и мне только остается снять шляпу перед таким полетом фантазии. О чем ниже.

Пока Люси мыслила, а затем дремала, мы с Томом вели беседы. Он впервые сел за руль, после того как в январе ушел из таксистов, и сам этот процесс, похоже, действовал на него как бальзам. Последние две недели мы виделись практически каждый день, и ни разу он не был таким непринужденным и счастливым, как в то июньское утро. Выбравшись из городских заторов, мы оседлали первую попавшуюся скоростную трассу, ведущую на север, и тут Том по-настоящему расслабился, словно сбросил с плеч груз земных невзгод и забыл на время о своей мизантропии. Расслабленный Том – это словоохотливый Том. В случае с бывшим Профессором сей закон срабатывал безотказно. В течение почти четырех часов на меня обрушилась лавина слов – рассказы, анекдоты, поучительные истории, к месту и не к месту.

Начал он с комментариев к моей будущей книге, а лучше сказать, беспомощной писанине. Он поинтересовался, как подвигается дело, и когда я сказал, что конца не видно, что каждая записанная мной история тянет за собой другую, а та третью и так далее, он похлопал меня по спине свободной рукой и вынес совершенно неожиданный вердикт:

– Натан, ты становишься настоящим писателем.

– Скажешь тоже, – хмыкнул я. – Перед тобой вышедший на пенсию страховой агент, которому просто нечем себя занять. Таким образом я убиваю время.

– Неправда. После многолетних блужданий в пустыне ты, наконец, нашел свое истинное призвание. Раньше ты делал работу за деньги, а сейчас – потому что это твоя потребность.

– Ерунда. В шестьдесят лет не становятся писателем.

Недоучившийся аспирант и несостоявшийся литературный критик откашлялся и начал излагать свои контраргументы. В писательском деле не может быть никаких правил. Если присмотреться к биографиям известных поэтов и прозаиков, то обнаружится полнейший хаос, сплошные исключения. Это болезнь, своего рода вирус, поражающий дух, и заразиться им может кто угодно и когда угодно. Молодой и старый, сильный и слабый, трезвый и пьяный, здравый и безумный. Пробежимся по списку великих и почти великих, и мы увидим необыкновенный разброс интересов и пристрастий – от возвышенного идеализма до омерзительного мракобесия. Среди писателей есть законники и преступники, врачи и шпионы, солдаты и «синие чулки», путешественники и затворники. Так почему бы шестидесятилетнему бывшему страховому агенту не пополнить их ряды? Кто сказал, что Натан Гласс не стал жертвой этой эпидемии?

Я пожал плечами.

– Джойс написал три романа, – продолжал Том, – а Бальзак девяносто. Для нас это принципиально?

– Для меня – нет.

– Кафка написал свой первый рассказ за ночь. Стендаль свою «Пармскую обитель» – за сорок девять дней. Мелвилл «Моби Дика» – за шестнадцать месяцев. Флобер писал «Мадам Бовари» пять лет. Музиль восемнадцать лет корпел над «Человеком без свойств» и умер, так и не закончив свой труд. Имеет это сегодня для нас какое-то значение?

Вопрос был явно риторический.

– Мильтон был слепой. Сервантес однорукий. Кристофер Марло погиб от рук убийц в кабацкой драке, не дожив до тридцати. Кинжал угодил ему прямо в глаз. Что из этого следует?

– Не знаю, Том. Что из этого следует?

– Ничего. Один жирный нуль.

– Готов с тобой согласиться.

– Какой-то Томас Хиггинсон, невежда, называвший «Листья травы» аморальной книгой, посмел «исправлять» стихи божественной Эмили Дикинсон. Несчастный По, умерший от белой горячки в балтиморской канаве, имел несчастье назначить своим душеприказчиком Руфуса Гризволда, «близкого друга», который потом сильно поспособствовал уничтожению его репутации.

– Не повезло.

– Он вообще был невезучий, этот Эдди, как при жизни, так и после смерти. Его похоронили на балтиморском кладбище в 1849 году, но понадобилось еще двадцать шесть лет, чтобы на его могиле появился надгробный камень. Добросовестный родственник сразу оформил заказ, но случилось непредвиденное, один из тех скверных анекдотов, которые заставляют усомниться в здравомыслии того, кто правит миром. Вот тебе, Натан, еще пример человеческой глупости. Резчики по камню развернули свое хозяйство прямо под железнодорожной насыпью. Сошедший с рельсов поезд раздавил десяток готовых надгробных памятников, в их числе мрамор Эдгара По. На новый камень у родственника денег не было, поэтому еще четверть века писатель пролежал в безымянной могиле.

– Откуда ты все это знаешь?

– Общедоступная информация.

– Я, например, не знал.

– Ты не учился в аспирантуре. Пока ты совершал реальные шаги, пропагандируя демократию, я протирал штаны в библиотеке, забивая себе голову бесполезной информацией.

– И кто же в результате оплатил надгробный памятник?

– Местные учителя создали комитет по сбору средств. Десять лет тянулась эта канитель. Когда памятник, наконец, был готов, останки писателя эксгумировали, провезли через весь город и захоронили на церковном кладбище. Церемония открытия мемориала состоялась в «Западной школе для девочек» – подходящее местечко, да? Приглашение разослали всем большим американским поэтам. Уитьер, Лонгфелло и Оливер Уэнделл Холмс под разными предлогами отказались, приехал только Уолт Уитмен. Поскольку он один сделал для литературы больше, чем остальные трое, вместе взятые, я это расцениваю как акт высшей поэтической справедливости. В известном смысле, Стефан Малларме тоже там присутствовал в то утро. Не во плоти, но его дух: он написал свой знаменитый сонет «Могила Эдгара По», и даже если стихотворение не поспело к церемонии, это не меняет сути. Красиво, правда? Уитмен и Малларме, отцы-близнецы современной поэзии, в «Западной школе для девочек» отдают дань своему общему предшественнику, опозоренному и униженному Эдгару Аллану По, первому настоящему писателю, которого Америка подарила миру.