В любом случае мои муки оказываются напрасными – как оно часто случается в полицейской работе. Механический голос автоответчика призывает меня оставить сообщение, но, когда гудки смолкают и наступает моя очередь говорить, я молчу и лишь гляжу на кресло для посетителей по другую сторону стола.

Can’t think of anything to think.

Кладу трубку, а несколько минут спустя набираю номер Оскара из кафе «Каиро». И опять безуспешно. Тогда я звоню Бирку – скорее чтобы проверить, всё ли в порядке с телефоном, как делаю всегда в таких случаях. Слушаю сигналы, подавляя возрастающее нетерпение.

– Габриэльссон.

– Не помешал? – спрашиваю.

– А сам как думаешь?

Он злится.

– Чем ты занимаешься?

– Я после ночного дежурства.

– Неправда.

– Ну хорошо. Я с женщиной. Перезвони после обеда.

– Что за женщина?

Но Бирк дает отбой.

* * *

Незадолго до обеда в дверях моего кабинета появляется Олауссон. Тяжело дыша с характерным присвистом, держится за дверную ручку. На нашем прокуроре лица нет.

– Я пытался до тебя дозвониться, – говорю ему.

– Ты передал дело? Всё в порядке? – пыхтит он вместо ответа.

– Как будто.

– Отлично.

– Ты ведь знал об этом с самого начала?

Олауссон отпускает дверную ручку и проходит в кабинет. В раздумье косится на кресло для посетителей, но не садится.

– Что ты имеешь в виду?

Он смотрит на меня, скрестив на груди руки. Живот под дорогой рубашкой дрожит.

– Ты знал с самого начала, что нам придется передать это дело? – повторяю я.

– Нет, конечно.

– Я тебе не верю.

– Обвинять человека во лжи следует глядя ему в глаза, по крайней мере.

Я поднимаю голову.

– Если ты с самого начала знал, что дело у нас заберут, то не должен был скрывать это от нас, по крайней мере.

– Ничего я не знал, – повторяет Олауссон.

– Вы с Гофманом вместе учились в Стокгольмском университете, – продолжаю я, – и лет двадцать тому назад тебя взяли в СЭПО. Откуда попросили после неудачи в Гётеборге в две тысячи первом году. Последнее не означает, что вы перестали быть друзьями. Можешь поправить меня, если я ошибаюсь, но вся эта история с нашим последним расследованием свидетельствует о вашем тесном общении. Однако и у меня, – я постучал пальцем по папке, – тоже имеются кое-какие связи.

Олауссон не сводит с меня глаз. Издает звук, похожий на вздох, но трудно сказать, насколько его тяготит сложившаяся ситуация.

– Ничего, если я сяду?

– На свой страх и риск.

Олауссон опускается на неудобный стул, закидывает ногу на ногу.

– Да, черт… Так долго не просидишь. – Он распрямляет спину – раздается неприятный скрежет. – Так о чем ты хотел спросить меня, Лео?

– Я всего лишь хочу знать, почему у нас забирают это дело.

– Потому что СЭПО считает, что это больше по их части.

– То есть усматривает в случившемся угрозу государственной безопасности?

– Едва ли.

Олауссон кряхтит, что должно означать смех.

– Тогда что?

– Я не знаю. – Он пожимает плечами. – Мы с Паулем больше не коллеги… просто друзья.

– То есть больше ты ничего не знаешь.

– Я сказал тебе все, что знал. – Олауссон достает бумагу из внутреннего кармана пиджака и протягивает мне. – Вот что они мне прислали.

Документ оказывается запросом на передачу дела об убийстве Томаса Хебера из отдела убийств криминальной полиции Центрального округа в СЭПО. Я сталкивался с подобным и раньше. Это СЭПО, их дурацкая сигнатура, – абсурдная комбинация паранойи и протокольного патриотизма.

Я примечаю дату – тринадцатое декабря, три часа ночи. Всего несколько часов спустя после смерти Хебера.

То есть пока мы с Бирком хлопали глазами в квартире Хебера, соображая, что к чему, кто-то в СЭПО уже решил взять это дело под контроль.

Олауссон протягивает руку, и я возвращаю ему бумагу.

– Что же ты молчишь? – спрашиваю. – С какой стати ты вообще назначил нас на это дело? Ты ведь с самого начала знал, что его нужно будет передать…

– Так мне велел Гофман, – медленно проговаривает Олауссон. – Вот все, что я могу сказать тебе по этому поводу.

Как и всегда. Мы – рабочие муравьи, берем на себя черную работу, готовя триумф другим, не в меру рукопожатым «дядям». Костьми ложимся – и все ради их безупречной статистики. Что кто сделал, выяснится не раньше, чем будут проанализированы результаты расследования, но до этого, конечно, руки нашего начальства не дойдут. Видные люди часто критикуют СЭПО в интернете за недостаточную активность – и это невзирая на их запредельные ресурсы. И вот он – простой способ удовлетворить всех. И все это – не вставая из-за письменного стола и под прикрытием строжайшей секретности.

Я думаю, стоит ли спрашивать Олауссона насчет автомобиля, который преследует нас с Бирком с самого начала расследования. В конце концов довольное лицо шефа – доказавшего своему подчиненному собственную непричастность происходящему – убеждает меня этого не делать.

– Если получишь еще что-нибудь касающееся этого расследования, – продолжает Олауссон, – немедленно дай мне знать. Такое вполне может быть, с учетом того, как до нас обычно доходит информация.

– А если я этого не сделаю? – спрашиваю я.

– Хороший вопрос. – Олауссон кивает. – Что ж, в этом случае я думаю отправить на анализ пробы рвотных масс с Дёбельнсгатан. Надеюсь, результаты не будут коррелировать с содержанием известных веществ в твоей крови или моче. Ну а с кровью и мочой все совсем просто – рутинный профосмотр. В твоем случае вопросов точно не возникнет – с учетом того, где ты был, прежде чем вернуться на службу.

С этими словами Олауссон вытаскивает из внутреннего кармана пиджака фотографию и кладет на стол. Она сделана с большого расстояния плохой цифровой камерой, возможно с мобильника. Я сразу узнаю ту ночь накануне Лючии, место преступления, заградительную ленту и себя, стоящего на коленях в стороне от нее и блюющего на снег. И удивляюсь, какой я маленький и жалкий.

Внутри меня словно разверзается бездна.

– Ты понял меня? – слышу я голос Олауссона.

– Как вы это сделали? – Я поднимаю глаза от снимка.

– Ты понял меня? – повторяет он.

Снимок ложится передо мной на стол. Его краски становятся вдруг такими яркими, что бьют в глаза.

– Я понял, – отвечаю.