– Что это? – брякнул Старов и тут же получил в ответ условный жест «молчать». Зарецкий уткнулся носом в сгиб локтя; Мишка счёл за благо последовать его примеру.

– Бегом отсюда, – глухо сказал Ярик, плечом оттесняя коллегу в коридор.

– А ты?..

– Выметайся. Сейчас! – повысив тон, приказал Зарецкий. Мишка поневоле встретился с ним взглядом. По спине пробежал холодок: всегда спокойный Ярослав был всерьёз встревожен, даже – напуган? – Дыши пореже и бегом!

– Сам дыши… Пошли на выход!

– Закрой рот и уходи!

– Один не уйду!

Ярослав отнял руку от лица и сердито щёлкнул пальцами. Чары немоты лишили Мишку возможности возражать. Голова слегка кружилась – не то от назойливого запаха, не то от действия вещества, которое его издавало. Зарецкий тяжело оперся свободной ладонью о столешницу и хмуро уставился на коллегу. Его взгляд показался Мишке мутным, словно у пьяницы.

– У-хо-ди, – раздельно повторил Ярослав. Тесные стены опасно дрожали, грозясь сложиться внутрь и похоронить под собой незваных гостей. – Я смогу потом удрать. Ты – уходи.

Да, правильно… Надо уходить… Это почему-то кажется несуразным, но ведь он прав… Нетвёрдый шаг к двери лишил Мишку равновесия; он упал бы, если бы было куда. Как же Ярик здесь сам?..

– Уходи, – повторил Зарецкий как-то нетвёрдо.

Он был абсолютно, безоговорочно, железобетонно прав.

***

Комната медленно, до дурноты плавно утопала в небытии.

Он успел увидеть, как сотни мелких ярко-синих искр – крохотные капельки зачарованной жидкости – выстрелили в воздух маленьким фейерверком. Он не знал, какой из спрятанных в деревянных стенках штырьков пробил крохотную ампулу, стоило лишь поднять крышку. Он понятия не имел о природе раствора, который с каждым вдохом оседал в горле, в лёгких, впитывался в кровь, заставлял мир вокруг то болезненно съёживаться, то лихорадочно расширяться под натиском сражающегося рассудка. Зато совершенно ясно: то, что внутри шкатулки, должно стоить такой защиты.

Странный привкус на пересохших губах. Горьковатый лесной мёд, пахнущий смолой и летними травами. Ему неоткуда взяться, кроме как из потаённых глубин памяти. Он ничего не значит. Важно другое, то, ради чего была вся затея…

Мелкая металлическая стружка тускло переливается поверх стремительно гибнущих бумаг. Тленные чары разъедают тонкие листы, намеренно оставленные беззащитными. То, что лежало сверху, рассыпалось в прах почти сразу, остальное тает на глазах, навеки хоронит в небытии драгоценное знание. Это понадёжнее громовских хитростей с активными печатями. Незадачливому взломщику давно пора лишиться сознания; одна радость – ловушка не рассчитана на волхва.

Руки слегка дрожат, вороша истончающиеся листы. Неосторожные прикосновения к зачарованной металлической пыли щиплют кожу холодом и злой кусачей болью. Фотография за фотографией сыплется в сообщения начальнику. Хочется бросить. По телу медленно расползается блаженная истома, как будто вдруг исчезло долгое и изнурительное напряжение сил. Рассеянный в воздухе яд маняще сладок, чем бы он ни был.

Очередной лист выскальзывает из ослабевших пальцев, рассыпается мелкой трухой. Занятие вызывает отвращение, словно копаться приходится не в бумагах, а в кишащих заразой нечистотах. Важно закончить – но мир коварно растворяется перед глазами, норовит утонуть в подступающей темноте. Если моргнуть, всё вокруг на несколько мгновений возвращается на свои места. Если опустить веки, слишком велик соблазн больше их не поднимать…

Мёд на губах. Запах налитой соками листвы. Кожи мягко касается ласковое летнее тепло. Где-то вдалеке – весёлый птичий посвист, над головой шумит в ветвях случайный ветерок. Всё это пугающе настоящее, зримое, осязаемое… И ещё хуже – хочется, чтобы оно было на самом деле. Чтобы опасное, мрачное, недоброе кануло в забвение, как дурной сон. Ему снились когда-то дурные сны. Потом отчего-то перестали сниться любые.

Может быть, потому, что снов во сне не бывает?

Ладони ещё помнят прохладные, гладкие листы бумаги, но теперь под ними – нагретая солнцем дублёная кожа и жёсткие птичьи перья. Стрелы. Сегодня они принесли погибель не одному лесному зверю; пришлось, прячась в полдень от разъярённого лешего, укрыться на устроенной волхвами заветной полянке. Минует недоброе время – и ляжет под ноги тропка до самого дома, через ничейный луг, мимо братнина поля, вдоль высокого речного берега…

Изгладится из памяти долгий сумрачный сон…

И так легко на душе оттого, что он не наяву…

Чего не привидится в жаркий летний полдень посредь Гиблого леса?

Но до чего диковинный морок…

Было в нём что-то, чего теперь жаль. Дальние края, невиданные чудеса, добрые люди. Великая судьба. Но, спроси вдруг кто, между великой судьбою и простым счастьем он выбрал бы счастье. Вот это самое, которое не почувствуешь, пока оно не пропадёт. Ясное небо над листвяным пологом. Полная сумка лесной дичи. Крепкий сруб у дальней околицы, где селятся нынче младшие сыновья со всего Заречья. Златовласая красавица-жена. Долгие, долгие дни, принадлежащие понятному, правильному труду.

Тревоги таяли, словно льдинки на солнце.

Слуха коснулся дальний дребезжащий звон – нездешний, невозможный посреди лесной тиши. Он не утихал; напротив, становился всё громче, терзал успокоившийся было разум. Яр бездумно потянулся вслепую на этот назойливый шум, желая заглушить его наконец, отправить следом за дурными сновидениями. Пальцы обожгло сердитой дрожью. Ему не нравилось помнить, в чём тут дело. Если начать вспоминать, можно и не удержаться – провалиться обратно в…

…В реальность.

Яр с трудом открыл глаза. Телефон оглушительно вопил под ладонью. В тесном кабинете почти некуда падать, и, лишившись сознания, Яр всего