Эрих Людендорф после войны утверждал, что ВК, «не имея сил для одного большого удара, достигло своей цели на востоке, сломить волю России к войне, тем, что провело несколько небольших атак, каждая из которых основывалась на идее уничтожения»[2805]. Такая точка зрения нелогична: если военной силы уже недоставало для одного большого наступления с целью уничтожения России, то ряд мелких второстепенных акций с тем же намерением еще меньше обещал успех. Да и о тогдашнем положении германской восточной армии эта версия создает неверное впечатление. Макс Хоффман позже признался, что сил восточного контингента весной 1917 г. хватало только на то, чтобы «окопаться» на ранее занятых позициях и с этих укрепленных позиций отражать не слишком мощные атаки, о наступательных действиях, имеющих какой-либо смысл, и речи идти не могло[2806]. Следовательно, любая небольшая наступательная операция совершенно бессмысленно подставляла тысячи «окопавшихся» немецких солдат и офицеров под неприятельский огонь с неизбежной перспективой непрерывного перемалывания сохранившейся части восточных войск, если бы Людендорф не преследовал замыслов, о которых не счел нужным поведать читателям. Заключались они, согласно официальной трактовке, в активном «содействии русской революции при помощи пропаганды», дабы «подорвать боевой дух русской армии»[2807], а на практике — в координации и синхронизации наступательных операций ВК с усиленными атаками вспомогательных ленинских войск на стратегические объекты внутри страны.

Версия Людендорфа базировалась на ложном выводе: она делала из нужды добродетель, изображая отсутствие наступательного потенциала особой стратегией уничтожения, продуманной всеведущим полководцем. На самом деле таковой не существовало, во всяком случае в тот период. Анализ череды попыток восстания под руководством Ленина доказывает, что каждая из них совершалась ради немедленного захвата власти. Иными словами, привести к падению Временного правительства и оставить Россию без военного руководства должна была одна более или менее крупная акция, а не ряд мелких. Немецкие источники относительно большевистского июльского восстания, например, свидетельствуют, что тогда предполагалась и приветствовалась окончательная революция. Но, поскольку данная попытка провалилась ввиду решительного антибольшевистского консенсуса правительства и Петросовета, за ней вынужденно последовали другие, из которых желанной цели достиг только октябрьский путч. Людендорф об этих обстоятельствах умалчивал, задним числом приписывая себе заслугу дальновидных и в конечном счете успешных действий.

Зеркально отражая версию Людендорфа, Ленин и последовавшая за ним литература также усматривали в неоднократных, но поначалу тщетных ленинских попытках насильственного переворота первой половины 1917 г. полководческую дальновидность. Они тоже превращали нужду в добродетель, истолковывая неудачу очередной атаки как этап хитроумного плана, рожденного стратегическим гением большевистского вождя. Краеугольный камень в этот фундамент заложил военный советник Ленина Лев Троцкий, объявивший проигранные первые битвы большевиков «прощупыванием» силы противника, «разведкой боем». Троцкий перечислил «прощупывающие» сражения Ленина: 1) «первая… пока еще спокойно-теоретическая стычка» в связи с апрельскими тезисами; 2) вооруженная демонстрация 20 апреля 1917 г.; 3) вооруженная демонстрация 10 июня 1917 г.; 4) июльское «выступление». Так как Ленин сам потом публично признавал: «Мы в июле наделали немало глупостей», — Троцкий разъяснил, в чем эти «глупости» состояли: «В энергичном или слишком энергичном прощупывании, в активной или слишком активной разведке. Без таких разведок, производимых время от времени, можно было отстать от массы. Но известно, с другой стороны, что активная разведка иногда волей-неволей переходит в генеральное сражение. Вот этого едва не случилось в июле. Отбой был все же дан еще достаточно вовремя»[2808].

Изложение Троцкого, в котором пробные военные действия и осуществление захвата власти предстают процессом воплощения последовательного хода мысли проницательного полководца, вынужденного считаться с меняющейся динамикой настроений «масс», затушевывало фактор синхронизации названных акций с военным планированием германского ВК. Однако это поставило Троцкого в неудобное положение: на IX партконференции в сентябре 1920 г. ему пришлось по крайней мере намекнуть на внешнеполитический аспект и охарактеризовать июльское восстание как внутреннее военное «наступление», сравнивая его с внешним «наступлением» в польской кампании Советской России. Он мог это сделать, поскольку и Ленин, со своей стороны, говорил об «июльском наступлении», «июльском выступлении». Ленин притом в точности следовал Людендорфу, рисуя ту же картину сознательного проведения малых атак с конечной целью уничтожения противника: «Мы сами через февральскую, мартовскую, июньскую демонстрации и манифестацию 20 апреля, которые мы называли полудемонстрациями и полувосстаниями (мы говорили: „Немного больше, чем демонстрации, и немного меньше, чем восстания“), — мы шли через эти „немного больше, чем восстание“, через успешные восстания к цели»[2809].

Это перетолковывание нескольких неудачных попыток восстания с возрастающим числом жертв как искусной реализации дальновидного замысла стратега определило прежние, да и современные представления о военном гении Ленина, которые до сих пор находят отражение в актуальных западных исследованиях революции. В подобной интерпретации проигранные битвы за власть, которые Троцкий объявил «разведкой боем», предстают в виде «перестрелок», сознательно затеянных по наполеоновской традиции — «сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»[2810], — и тем самым ленинский военный гений косвенно возводится на высоту наполеоновского. Узурпатору государственной власти приписываются таланты начальника генштаба, каковыми он в действительности не обладал. Не вследствие широкого применения вариативных тактических возможностей, а из-за примитивно-механического исполнения чужих указаний Ленин при первых преждевременных попытках взять власть потерпел провал перед лицом сплоченного сопротивления демократических сил. Сам он, скорее всего, прекрасно сознавал это. Приведя однажды упомянутое наполеоновское правило применительно к собственным действиям в критической заметке «О нашей революции (по поводу записок Н. Суханова)»[2811], он уточнил: «Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития… как Брестский мир или нэп и т. п.». Но это была полуправда: Ленин еще до октября беспощадно гнал распропагандированных на немецкие деньги солдат и рабочих в безнадежный бой в апреле, июне, июле и сентябре 1917 г., а к Брестскому миру стремился как минимум со времени своего проезда через Германию как к оговоренной там цели.