— Еще бы!

— А мой отец когда-нибудь был там?

— Кхе-кхе! — закашлялся сторож. — Ну, как же!Разумеется — и не раз.

— А ему очень грустно, что он не может опятьтуда пойти?

— Н-нет — не очень.

— И другим тоже не грустно? — допытываласьона, поглядывая в окошко на арестантов, уныло слоняющихся по двору. — Ты этонаверно знаешь, Боб?

Однако Боб предпочел оставить щекотливыйвопрос без ответа и, чтобы переменить тему, предложил вниманию собеседницыкарамельку — спасительное средство, к которому он прибегал всякий раз, когдаего маленькая приятельница заставляла его ступить на слишком зыбкую почвуполитических, социальных или богословских проблем. Но именно этот разговорположил начало воскресным прогулкам друзей. Каждое второе воскресенье этастранная пара выходила, держась за руку, из тюремных ворот и с весьма важнымвидом направлялась к какой-нибудь зеленеющей лужайке или полянке по заранееобдуманному сторожем маршруту; там малютка бегала по траве и рвала цветы, чтобыпринести домой красивый букет, а сторож сидел и курил свою трубку. На обратномпути заходили в увеселительный сад, пили эль, лакомились креветками и другимиделикатесами; и, наконец, возвращались домой, бодро шагая рядом — за исключениемтех случаев, когда девочка, утомившись более обычного, засыпала у своего другана плече.

В те далекие дни впервые возник перед сторожемодин сложный вопрос, разрешение которого потребовало от него столькихумственных усилий, что он так и умер, не разрешив этого вопроса. Дело в том,что он хотел завещать крестнице свои скромные сбережения, но не знал, какзакрепить за ней это наследство, чтобы никто другой не мог им воспользоваться.По своему опыту сторожа долговой тюрьмы он слишком хорошо знал, до чего трудно«закрепить» деньги в чьих-нибудь руках и до чего легко они из рук уплывают, апотому на протяжении всех этих лет искал ответа на беспокоивший его вопрос укаждого нового представителя юридического сословия, который являлся в тюрьму вкачестве поверенного того или иного из арестантов.

— Предположим, — начинал он, для большейубедительности упершись ключом в жилет поверенного, — предположим, какой-точеловек желает оставить свое имущество молодой особе женского пола, и притом нежелает, чтобы кто-нибудь, кроме нее, мог запустить лапу в мешок; как бы вы тутпосоветовали поступить?

— Составить завещание на ее имя, — сготовностью отвечал поверенный.

— Да так-то оно так, — упорствовал сторож, —но предположим, у нее есть брат, или там отец, или муж, и он навернякапопытается запустить лапу в мешок, как только она его получит — вот как тутбыть?

— Если деньги по завещанию оставлены ей, никтоне имеет права дотронуться до этих денег, — следовал обоснованный ответ.

— Нет, погодите, — не унимался сторож. — Апредположим, у нее доброе сердце и ее уговорят? Есть такой закон, чтобыпомешать этому?

Но даже самый глубокий знаток предмета не могизвлечь из глубины своих знаний закон, который рассеял бы сомнения сторожа. Апотому он промучился этими сомнениями несколько лет и в конце концов умер беззавещания.

Впрочем, это произошло много позднее, когдаего крестнице шел уже семнадцатый год. А когда ей только что сравнялось восемь,отец ее остался вдовцом. И если до тех пор чувство заботы лишь скользило,мешаясь с жалостью и состраданием, во взгляде ее широко открытых глаз, тотеперь оно должно было воплотиться в дела и поступки. Так дитя Маршалси стадоиграть по отношению к Отцу Маршалси новую роль.

Сперва она просто старалась не оставлять егоодного и просиживала дома все дни и вечера, отказавшись от своего уютногоместечка у очага караульни — самое большее, что могла сделать такая маленькаядевочка. Но мало-помалу он настолько привык к ее присутствию, что уже не могбез него обходиться, и если ее не было рядом с ним, ему словно чего-тонедоставало. Через эту маленькую калитку она шагнула из детства в мир, полныйзабот.

Что в те ранние годы мог подметить еесострадательный взгляд в отце, в сестре, в брате, в прочих обитателях тюрьмы;насколько богу угодно было раскрыть перед нею печальную истину — все этоостается тайной, сокрытой среди многих других тайн. Довольно, если мы знаем,что призвание влекло ее жить не так, как живут другие, трудиться и отдавать всесилы, в отличие от других и ради других. Призвание? Да, именно так. Ведь мыговорим о призвании поэта или священника, почему же нам не употребить этослово, говоря о душе, которая во имя любви и преданности свершает скромный инезаметный подвиг на своем скромном и незаметном жизненном пути?

Так, без друзей или хотя бы знакомых, если несчитать уже известной нам странной дружбы; без знания привычек и нравов,составляющих житейский обиход незапертой в тюрьмы части свободногочеловечества; рожденная и выросшая в положении более двусмысленном, чем самоедвусмысленное из общественных положений по ту сторону тюремной стены; привыкшаяс младенчества пить из колодца, вода которого была нечистой на вид и несвежейна вкус — девочка, прозванная «дитя Маршалси», начала свою женскую жизнь.

Кто знает, сколько выпало на ее долю ошибок иразочарований, как много пришлось выслушать насмешек (пусть беззлобных, но всеже болезненных) по поводу ее небольших лет и крошечного роста, как тяжело былоей самой сознавать себя беспомощным и слабым ребенком, хотя бы когдаприходилось что-нибудь поднимать или нести, как часто она изнемогала и падаладухом и плакала втихомолку — и все же, не сдаваясь, продолжала свое, пока те, радикого она старалась, не увидели, что ее старанья полезны и даже нужны им. Такойчас настал. Она заняла место старшей среди троих детей, во всем, кромепривилегий старшинства; сделалась главой этой поверженной семьи и приняла насвои хрупкие плечи все бремя ее позора и неудач.

В тринадцать лет она знала грамоту и умелавести счета — иначе говоря, могла записать названия и цены всех необходимыхдомашних припасов и подсчитать, какой суммы не хватает на их покупку. Этиполезные знания она приобрела в вечерней школе, которую посещала урывками, недольше двух-трех недель кряду, тогда как ее брат и сестра были отданы с еепомощью в дневные школы, где и проучились, хоть тоже не слишком регулярно,около трех или четырех лет. Дома их ничему не учили; но ведь она знала — комуеще было знать это так хорошо! — что человек, опустившийся до положения ОтцаМаршалси, уже не мог быть отцом своим собственным детям.