Никогда еще Отцу Маршалси не приходилосьполучать дань медяками. Правда, люди дарили порой какую-нибудь мелочь егодетям, и эти дары с его ведома и согласия шли на пополнение семейной кассы, а потомуне раз то, что он ел и пил, было оплачено такими же медяками; но чтобы блузник,перепачканный известкой, открыто, не таясь, предложил ему столь жалкую подачку— подобное с ним случалось впервые.

— Как вы смеете! — прошептал он, и слезы обидыпотекли по его щекам.

Штукатур легонько взял его за плечи и повернулк стене, чтобы никто не увидел его слез. Столько деликатности обнаружилось вэтом поступке, и так чистосердечно было раскаяние штукатура и его извинения,что старику ничего не оставалось, как только сказать ему:

— Я верю в доброту ваших побуждений. Не будембольше говорить об этом.

— Видит бог, вы не ошибаетесь, сэр, —отозвался штукатур. — И в доказательство я сделаю то, чего никто еще не делал.

— Что же именно? — спросил старик.

— Я приду навестить вас, когда буду уже наволе.

— Отдайте мне эти деньги! — взволнованновоскликнул старик. — Я сохраню их на память и никогда не стану тратить.Благодарю вас, благодарю всей душой. Вы в самом деле ко мне придете?

— Не позже, чем через неделю, если буду жив.

Они пожали друг другу руки и расстались. Вэтот вечер Отец Маршалси удивил своих собратьев, сошедшихся скоротать время вдружной компании: один бродил он до глубокой ночи по темному двору, и виднобыло, что нелегкие мысли гнетут его.

Малютка, чей первый глоток воздуха был смешанс винным перегаром, исходившим от доктора Хэггеджа, стала частью тюремнойлегенды, и поколения арестантов передавали ее друг другу вместе с рассказом обих общем отце. Пока речь идет о первых порах ее жизни, выражение «передавалидруг другу» следует понимать в прямом и буквальном смысле, ибо так уж былозаведено, что каждый новичок, только что переступивший тюремный порог, долженбыл подержать на руках дитя, рожденное в тюремных стенах.

— А ведь по правде сказать, — заметил сторож,когда ему в первый раз показали девочку, — я ей вроде крестного отца.

Должник на минуту задумался, а потомнерешительно сказал:

— Может быть, вы и в самом деле не откажетесьбыть ее крестным отцом?

— Почему ж бы мне отказаться, — отвечалсторож. — Если вы на это согласны, то я и подавно.

Вот как вышло, что крестины состоялись вближайший воскресный день, когда тюремный сторож сменился с дежурства у ворот,и что именно он стоял у купели в церкви св. Георгия и давал за свою крестницувсе положенные ответы «как порядочный» — если воспользоваться выражением,которое он сам употребил, рассказывая об этом по возвращении домой.

После этого тюремный сторож как бы приобрелособые права на девочку, сверх тех, которые давало ему его официальноеположение. По мере того как она подрастала, училась ходить и говорить, он всебольше привязывался к ней; купил нарочно для нее маленькое креслице и поставилего у высокой решетки, ограждающей очаг в караульне, любил, чтобы в часы егодежурства она находилась при нем, забавляя его своим лепетом, и всегда держалнаготове какую-нибудь приманку в виде дешевой игрушки или лакомства. Вскоре ималютка настолько привязалась к своему крестному отцу, что прибегала уже беззова, и в любое время дня можно было увидеть, как она карабкается по ступенькамкараульни. Когда ей случалось заснуть в креслице у огня, сторож заботливоукрывал ее своим носовым платком; а когда она просто сидела там, одевая ираздевая свою куклу (которая очень скоро перестала напоминать кукол свободногомира и приобрела отталкивающее фамильное сходство с миссис Бэнгем), он смотрелна нее со своего высокого табурета и неизъяснимая ласка светилась в еговзгляде. Не раз арестанты, свидетели такой сцены, шутили, что тюремный сторожобманул природу, оставшись холостяком, тогда как был создан ею для роли отцасемейства. На что, впрочем, он неизменно отвечал: «Нет уж, покорно благодарю;довольно мне того, что я вижу здесь чужих ребятишек».

Никто не мог бы с точностью определить, когда,в какую именно пору своего детства, крестница тюремного сторожа началапонимать, что не все люди на свете живут взаперти в узких дворах, окруженныхвысокой стеной с железными остриями наверху. Но еще совсем, совсем крошечнойдевочкой она каким-то образом сумела подметить, что отцовская рука всегдаразжималась и выпускала ее ручонку, как только они подходили к воротам,отпиравшимся ключом ее крестного, и что отец никогда не делал шага дальше этойграницы, которую ее легкие ножки перебегали без всяких помех. И, может быть,именно это открытие впервые заставило ее взглянуть на него с жалостью исостраданием.

Дитя Маршалси и дитя Отца Маршалси, она полнабыла жалости и сострадания ко всем, кто в этом нуждался; но лишь когда онасмотрела на отца, во взгляде ее появлялось еще что-то, похожее на заботу.Сидела ли она в караульне у своего друга и крестного, возилась ли в комнате,где жила вместе со всей семьей, бродила ли по тюремному двору — выражениежалости и сострадания не покидало ее лица. С жалостью и состраданием смотрелаона на свою капризницу-сестру, на бездельника-брата, на высокие голые стены, наневзрачных узников этих стен, на тюремных ребятишек, которые с шумом носилисьпо двору, гоняя обручи или играя в прятки, причем «домом» в этой игре служилажелезная решетка внутренних ворот тюрьмы.

Иной раз в теплый летний день она вдругглубоко задумывалась, устремив взгляд на небо, синевшее за переплетом окнакараульни, и так долго и пристально смотрела туда, что, когда, наконец,отводила глаза, перед ними по-прежнему маячил переплет, только светлый, и лицоее друга-сторожа улыбалось ей словно из-за решетки.

— О чем задумалась, малышка? — спросил еесторож в одну из таких минут. — Верно, о полях?

— А где это поля? — в свою очередь спросилаона.

— Да, пожалуй, вон там… — сказал сторож,довольно неопределенно указывая куда-то своим ключом. — В той стороне.

— А есть там человек, который открывает изакрывает ворота? Поля тоже запираются на ключ, да?

Сторож пришел в замешательство.

— Гм! — промолвил он. — Не всегда.

— А там красиво, Боб? — Она звала его Бобом пособственному его настоянию.

— Очень красиво. Полно цветов — и лютики, имаргаритки, и эти, как их… — сторож запнулся, будучи не слишком силен вботанической номенклатуре, — и одуванчики, и всякая всячина.

— Должно быть, приятно гулять в полях, да,Боб?