Когда все наши удалились, я спрятался в прихожей и послевернулся в гостиную, где свечи и жаровня уже были погашены. Очень кстатипришлось то, что Дож из каких-то идейных соображений не признает прислуги.

План мой был очень прост. Я рассчитывал получить прямоедоказательство виновности Дожа. Для этого достаточно было проскользнуть черезстоловую, слегка приоткрыть дверь в кабинет (все двери в доме обиты мягкойкожей и оттого закрываются неплотно) и дождаться, пока хозяин собственноручнопредложит Заике чашу с отравленным вином. После мучительных колебаний я пришелк выводу, что ради интересов дела Заикой придется пожертвовать — тут уж ничегоне поделаешь. В конце концов, рассудил я, жизнь одного человека менее ценна,чем возможность отвести угрозу от десятков, а может быть и сотен неокрепшихдуш.

Когда Заика выпьет яд и выйдет умирать на бульвар (так былоуговорено заранее), я вызову городового, который всегда стоит на Трубнойплощади. Факт смерти от отравления будет зарегистрирован официальнымпредставителем власти, а если Заика к моменту появления полицейского еще непотеряет сознания и если у него есть хоть капля совести, то он успеет датьпоказания против Дожа, которые будут должным образом занесены в протокол. Нодаже если таковых показаний и не будет, думал я, вполне хватит одного толькофакта смерти и моего свидетельства. Мы с городовым немедленно отправились бы наквартиру к Дожу и произвели бы задержание иреступника по горячим следам. Врядли он успел бы вымыть бокал, на стенках которого должны были остаться следыцианида. Плюс к этому живой свидетель — я. Опять же наличие рулетки с черепом.

Признайте, что задумано было неплохо. Во всяком случае, рольДожа тут выходила бы самая неприглядная: затеял у себя дома смертельно опаснуюигру, в которой к тому же сам участия не принимал; приготовил отраву; сам ееподнес. Имелся бы и результат всех этих действий — еще не остывший труп. Этоуже явное уголовное преступление. К тому же у меня были основания надеяться,что я сумею убедить двоих, а то и троих из наименее закоренелых «любовников»дать показания в пользу обвинения, если дело дойдет до судебногоразбирательства.

А теперь я опишу Вам, как всё вышло в действительности.

Мне удалось приоткрыть дверь совершенно беззвучно, апоскольку в столовой было совсем темно, я мог не только слышать, но и видетьпроисходившее в кабинете без риска оказаться обнаруженным.

Мэтр сидел в кресле за письменным столом с торжественным идаже величественным видом. На полированной поверхности посверкивал хрустальныйкубок с жидкостью гранатового цвета.

Заика стоял рядом, так что сцена отчасти напоминала картинухудожника Ге «Петр допрашивает царевича Алексея». С детства люблю это полотно,оно всегда поражало меня своей потаенной чувственностью. Сколько раз явоображал себя плененным цесаревичем: стою пред грозным Петром, находясьвсецело в его власти, и сердце сладко сжимается от острого чувства, в которомсмешиваются сознание своей абсолютной беззащитности, страх перед карой и надеждана отцовское милосердие! Правда, в отличие от цесаревича, Заика взирал насидящего прямо и безо всякой боязни. Я поневоле поразился такому присутствиюдуха у человека, которому через несколько минут суждено проститься с жизнью.

Оба молчали, и пауза всё не кончалась. Заика пристальносмотрел Дожу в глаза, и у того сделался довольно озадаченный вид. Он нарушилмолчание первым.

«Мне, право, жаль, — с некоторым смущением, которое вобычных обстоятельствах ему отнюдь не свойственно, сказал хозяинкабинета, — что жребий выпал именно вам».

«Отчего же? — спросил Заика ровным голосом. — Ведьэто наивысшая удача, не правда ли?»

Еще более смешавшись, Дож поспешно произнес: «Да-да,разумеется. Я уверен, что все прочие соискатели — или почти все — были бысчастливы оказаться на вашем месте… Я всего лишь имел в виду, что мне жаль такскоро расставаться с вами. Вы меня интригуете, а случая поговорить по душам унас так и не выдалось».

«Что ж, — все так же ровно молвил Заика, — давайтепоговорим по душам. Я никуда не спешу. А вы?»

Мне показалось, что Дож обрадовался этим словам: «Отлично,давайте поговорим. Я ведь, собственно, не знаю, отчего вы, человек зрелый и, повсему видно, самостоятельный, так стремились попасть в число моих учеников. Чембольше я об этом думал, тем более странным мне это представлялось. Вы ведь поскладу одиночка и нисколько не похожи на пресловутого субъекта, который закомпанию повесился. Если у вас имеются веские причины желать смерти, выпреспокойно могли бы обойтись и безо всех этих церемоний».

«Но изобретаемые вами церемонии куда как занятны. А я,сударь, человек любопытный».

«М-да, — задумчиво протянул Дож, глядя на собеседникаснизу вверх. — Вы и вправду человек любопытный».

«О, не более, чем вы, господин Благовольский», — сказалвдруг Заика.

Позднее Вам станет ясно, почему я считаю возможным теперь нескрывать от Вас подлинное имя Дожа (кстати говоря, в клубе он носит имя«Просперо»). Правда, должен сказать, что фамилии его я прежде не знал и впервыеуслышал ее из уст Заики.

Дож пожал плечами. «Итак, вы навели обо мне справки ивыяснили мое настоящее имя. Зачем вам это понадобилось?»

«Я должен был узнать о вас как можно больше. И мне этоудалось. Москва — это мой город. У меня здесь много знакомых, причем в самыхнеожиданных местах».

«Что же еще обо мне выяснили ваши знакомые, обретающиеся всамых неожиданных местах?» — иронически осведомился Дож, но было видно, что емуявно не по себе.

«Многое. Например, то, что, отбывая семнадцатилетний срокзаключения в Шлиссельбургской крепости, вы трижды пытались покончить с собой. Впервый раз, в 1879 году, вы объявили протестную голодовку, чтобы облегчитьположение товарищей, которых тюремное начальство лишило права на прогулку. Вас,голодающих, было трое. На двадцать первый день вы, один из всех, согласилисьпринимать пищу. А двое остальных остались непреклонны и умерли».