И неожиданно, как сумерки с потолка, на меня стал опускаться уже знакомый пронизывающий страх. Страх, сквозняком ниоткуда, свистел в утробе, не находя выхода. Страх, идущий от стен, и страх, живущий во мне. Страх жизни и страх бездны. Страх.

Хлопнув дверью, я стремительно выскочил из номера навстречу оглушительному разрыву.

А вокруг все острее пахло ладаном.

Пахло ладаном в огромных городах, в маленьких церквях и больших соборах. Разбухали кладбища. Пестрели именами могильные плиты. Эти имена птицами кружили в воздухе, делая небо плотным и непреодолимым. Они являлись по ночам и куда-то звали. А я бежал и бежал совсем в другую сторону, боясь остановиться. А убежав, обнаруживал, что они здесь, со мной. Что невозможно выбежать из вечности.

И даже не я уже бежал – это пространство все время перемещалось и перевоплощалось. В этом калейдоскопе я почти не замечал, как Москва оборачивается Гамбургом, Гамбург – Парижем, Париж – казармами Ханкалы, Ханкала – пляжами Тель-Авива, откуда волна выбрасывала прямо в окопы Дубоссар, на берега Волги или к афинскому Акрополю. Бывало и так, что одну ночь я проводил в пятизвездной гостинице на берегу Средиземного моря, другую – в московской малогабаритке, а уже следующую – где-нибудь в окопе. Почти не замечая разницы. Эта гонка не прекращалась месяцами. Без нее жизни больше не было. И страшно было даже подумать, что будет, если все остановится. Остановка была смерти подобна.

Я больше не умел думать. И не хотел думать. Я месяцами не бывал дома. Я чувствовал, что все это плохо закончится, но остановиться не мог. Не знал как. Не знал, чем заменить эту круговерть таким образом, чтобы жизнь не остановилась. И продолжал спасаться бегством. Это была болезнь, да. Но лучше было жить больным, чем остановиться и исчезнуть, как это буквально на глазах происходило с моими друзьями. Ведь только поезда и самолеты, морской ветер или разрывы снарядов убеждали меня в том, что я еще жив.

Поэтому пространство перемещалось, а я все гонялся за ним, словно хотел склеить все эти осколки взорванного мира. Но они упрямо не склеивались.

И все, к чему я прикасался, превращалось в прах. Стоило мне устроиться на работу, как организация закрывалась. Стоило вступить в какой-нибудь союз, как он тут же раскалывался и исчезал. Стоило жениться, как через какое-то время выяснялось, что все уже давно кончено и можно уходить. Обретенные друзья уезжали или умирали. Страна рассыпалась на куски. Я был просто вынужден, как бездонную книгу, листать города и страны, метаться от человека к человеку. А они уходили, уходили, уходили… И становилось страшно. Не за себя – за них. За города и страны. За людей. За всех, с кем меня сводила судьба.

И только небо насмешливо глядело с высоты. Огромное бессмертное небо, напоминающее купола всех тех церквей, где в последнее время пахло ладаном.

Пахло ладаном. Нищие и убогие христарадничали на дорогах. Все время шел дождь. Повинуясь порывам ветра, сосны, как огромные метлы, безуспешно пытались разогнать тучи. Тихо потрескивали свечи в руках маленьких и беспомощных людей. Обреченно голосили певчие. Сквозняк разговаривал с иконами. За стенами торжествовала навсегда промокшая тишина. Лишь в церковном полумраке то из одного, то из другого угла раздавались звонки мобильных телефонов. Словно кто-то вызванивал людей из бездны.

* * *

Праздник не удался. Задумчивые пони, тщетно поджидавшие маленьких двадцатикопеечных наездников, разошлись по конюшням. Продрогшие лебеди попрятались в своих надводных будках, почему-то напоминающих собачьи, оставив пустынной закипающую под дождем поверхность пруда. Ветер принес охапку листьев и бросил на наш стол рядом с пустыми стаканами. За соседним столиком съежилась пожилая пара, но через несколько минут и ее сдуло. Праздник не удался. «Закрыли мое шапито». И нужно было побыстрее проваливать из этого застывающего пейзажа, чтобы не стать его частью, как те старик со старухой (не наши ли соседи по кафе?), которых Женька позже двумя штрихами впаял в эту картину:

Мы еще посидели немного, словно ожидая, не вернется ли лето, а после побрели в сторону Ботанического сада, вдоль маленького зоопарка, по пустой, продуваемой насквозь аллее. И это был уже не просто ветер. Это было очередное дыхание бездны, отступившей было под лучами короткого лета. И он вдруг остановился и как-то опасливо обменялся взглядами с двумя вымокшими у своего загона волками. Нас отделяла крашеная металлическая сетка, и неизвестно еще, кто из нас был в загоне. Нас отделяла такая прозрачная граница.

* * *

Поезд медленно отползал от перрона Курского вокзала, с трудом раздвигая клочья сумеречного тумана. За окном как раз повалил грязный московский снег, и было видно, как он тут же, едва достигая земли, превращается в месиво, в черную жижу, налипая на подошвы пешеходов и шины автомобилей. Столичный декабрь, как это повелось в последние годы, был мрачен – ни зимы, ни осени, одна грязь.

– Мы становимся южной страной, – уверенно сообщил Рейн. – Такую зиму я видел на севере Италии. В Венэции. Это открывает большие перспективы.

Он именно так и говорил – «в Венэции», через «э». Я не понял, о каких перспективах он говорит, потому что за окном перспектива открывалась не очень радужная. Недовырубленные перелески сменялись мрачными глухими заборами и закопченными снизу доверху трубами мертвых заводов. Непролазная грязь пожирала унылые поселки с едва тлеющими огоньками фонарей. Огромная унылая Россия давилась мраком собственных дорог. Поезд трясло на стыках.

* * *

Между тем ощущение, что я все время куда-то опаздываю, не оставляло. Пока стоишь на месте – все нормально. А стоит начать движение, стоит раздвинуть пространство, как сразу начинаешь опаздывать. Это как вечная гонка за убегающим горизонтом. И дело даже не в допотопных поездах, которые постоянно задерживаются, простаивая на полустанках. Дело в том, что где-нибудь посреди пути вдруг начинаешь испытывать острое беспокойство, как будто поезд не просто опаздывает – он какой-то вчерашний или позавчерашний, а то и вовсе движется не в том направлении. Или вообще без направления. И понятно, что надо спрыгивать, но боязно. Да и суетно все это. А поезд все ближе подбирается к очередному тупику. И пространство опять, в который уже раз, вопреки всем законам, оказывается замкнутым.

* * *

В тамбуре, куда я вышел покурить, ко мне приблизился чернявый мужик с потухшей сигаретой. Несколько секунд он в меня вглядывался, а потом, радостно всплеснув руками, заговорил по-армянски. Вычислил своего.

– Хаес? – спросил он.

– Че? – разочаровал я его специально заученным словом. – По-армянски я не понимаю.