Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они тем не менее постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил, в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение «Евгения Онегина», где лучшей, как я понял, была строка: «Итак, я жил тогда в Одессе».

Когда мы, наконец, дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор, окно с занавесками. Кровати не было.

Выглянув в окно, которое выходило в тот самый двор, через который я только что проходил, я увидел разобранную карету и двух выпряженных из нее лошадей, одна из которых, послушно согнув ногу, покорно ждала, пока то ли кузнец, то ли кучер внимательно исследовал копыто.

Зажмурив глаза, чтобы избавиться от галлюцинации, я повернулся к сопровождающим меня экскурсоводам и спросил, соблюдая строгость в голосе:

– А где кровать?

– Кровать не предусмотрена! – радостным хором сообщили они.

– Милые дамы, ответьте мне на один вопрос: это спальня?

– Спальня!

– Видели вы когда-нибудь спальню без кровати?

– Не видели, – потупили они взоры.

– Значит, это не спальня?

– Спальня, – подтвердили они.

– Не будете же вы утверждать, что Пушкин спал на люстре? Где кровать?

– Не предусмотрена.

Конечно, если бы на месте этих дам был групповод Дмитриев, я бы услышал немало правдивых историй о необыкновенных способностях Пушкина спать на конторке, на карнизе или даже на потолке. Но его тут не было, а глубокие объяснения его сообщниц у меня доверия не вызвали. Поэтому я потребовал директора. Директор явился через несколько минут в виде благообразного интеллигента старой модели с тяжелой тростью в руке. Сразу оценив обстановку, он взял меня под руку и повел к себе в кабинет.

– Милостивый государь, а знаете ли вы, кому принадлежала эта трость? – доверительно прошептал он, оглядываясь по сторонам, будто за нами следили ищейки Бенкендорфа. – Она принадлежала Пушкину! Вы не поверите, но трость сделана из ствола охотничьего ружья и весит целых два с половиной кило. Отсюда я делаю вывод, что Пушкин специально укреплял руку и таким образом заранее готовился к дуэли. – Он посмотрел на меня теплыми глазами и добавил: – Поверьте, этой информацией я делюсь не с каждым. Далеко не с каждым. Но вы, я это вижу сразу, вы – это совершенно особенное дело. – И застыл, ожидая моей восторженной реакции.

Реакции не последовало. Зато последовал резкий, как дуэльный выпад, раздраженный вопрос:

– Кто упер кровать из спальни?

Заведующий сразу как-то поник, опустил плечи, прикрыл поплотнее дверь и таинственно зашептал:

– Видите ли, в чем дело…

Я уже не сомневался, что второй раз за этот день услышу невероятную историю, рассказанную Рабиновичем.

* * *

При выходе из музея путь мне преградила вахтерша, сообщив, что меня требуют к телефону. Странно, кто это меня мог отыскать в музее?

– Сами мы не местные, с Кубы-острова, – раздалось в трубке. И я сразу узнал ее голос.

– Ты где, ребенок?

– А здесь я, – засмеялась она. – Все жду-пожду, жду-пожду.

– Ты где? – закричал я. – Я сейчас приду.

Но в трубке раздался короткий смешок, а затем и гудки. Она опять исчезла.

Проходя через двор, я внимательно огляделся по сторонам. Но ни кареты, ни лошадей не обнаружил. Не говоря уж о кучере. И только запах навоза еще долго преследовал меня даже в подоспевшем трамвае.

* * *

Вернувшись в свой гостиничный номер, я обнаружил на прикроватной тумбочке странный конверт, запечатанный сургучной печатью. На сургуче был оттиснут ливанский кедр, под кроной которого красовалась большая латинская буква S. Адрес указан не был, зато в графе «получатель» значилось буквально следующее: «Епим. Человек без адреса». Вызванная мною дежурная по этажу с порога запричитала и стала божиться, что никого не видела, никто в номер не заходил и ничего не приносил.

– Божусь! – сказала она. И добавила: – Ей-богу!

Хорошенько обследовав номер, я не нашел ни одной щели. Окно тоже было заперто наглухо. Присев на кровать, я осторожно вскрыл конверт, из которого тут же выпал листок, наполнивший комнату запахом мирры. Развернув его, я прочитал буквально следующее:

Ветер пробежал по ногам. Будто в ту же секунду, как я дочитал письмо, растворились стены, впустив в комнату дыхание вновь сгустившейся грозы. В голове все стало путаться, расплываться и таять. Партийные, что ли, мстят? Но ведь сколько лет прошло! Никаких партийных уж нет. А если они и есть, то не партийные. Да и стиль не их. И печать эта… Соломонова. Нет, тут что-то не так. Дежурная по этажу – дура дурой. Но, с другой стороны, зачем ей все это? Поди и не знает, кто такой царь Соломон. А кто знает? Да мало ли кто…

«Не смотри, что смугла, не смотри, что сама пока, как дичок, к камню привитый, – еще раз прочел я. – Но живет в ней зерно жизни твоей». Ерунда какая-то. Но тут же почему-то в голове завертелись знакомые строчки: