А по бульвару продолжалось шествие. Покинув вконец расстроенную колонну, брели, о чем-то споря, Левитанский с Кирсановым и Алшутов с Пименовым. Причем, поравнявшись с нами, они меня не заметили или не узнали. Зато Алшутов с серьезным видом потрепал Соломона по плечу и бросил к его ногам купюру. А следом все шли и шли люди – множество знакомых и незнакомых людей, наряженных в пестрые костюмы. Они брели по бульвару, бросали к ногам Соломона мелочь и, презрительно меня оглядев, удалялись в сторону порта. Последней надменно ступала Екатерина Великая, рядом с которой пристроился памятник Рабиновичу вместе с черным котом и нечесаными пейсами. Приблизившись ко мне, он вдруг закричал своим противным голосом отставного тенора:

– Ну что вы смотрите? Что вы смотрите? Рабиновича никогда не видели? – И ускакал следом за императрицей.

Отойдя в сторону, к парапету, я неожиданно наткнулся на высокого сгорбленного человека, кого-то выглядывавшего в морской дали. Я было извинился, но человек не обратил на меня никакого внимания. Он все так же смотрел на море и громко выкликал: «Гули-гули!», как будто перед ним носились голуби, а не голодные морские чайки.

Тут меня кто-то хлопнул по плечу:

– Старик, пошли на выставку!

Передо мной стояли трое. Женька с Борей, а с ними еще один – тощий, обряженный в драные белые кроссовки, цилиндр и плащ первой половины девятнадцатого века, на котором красовалась бирка с ценой.

– Беги, о Епим! – вдруг закричал Соломон. – Будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!

Сорвавшись с места, я побежал назад, к театру. Задыхаясь, с бьющимся сердцем, миновал поворот, стремительно промчался мимо громоздкого постамента, на котором когда-то красовалась Екатерина Великая, а теперь мучились изжогой от протухшего корабельного мяса несчастные моряки с броненосца «Потемкин», повернул налево и через минуту выскочил к театру. Но только было начал подниматься вверх по Ришельевской к вокзалу, к поездам, которые могли унести отсюда к чертовой матери, как увидел несущуюся прямо на меня конницу. Впереди летел человек с шеей, вздутой, как лошадиная морда в галопе. А прямо за ним, как приклеенный, скакал носатый кавалерист, такой длинный и тощий, что, казалось, его чудом не сдувает с седла. Сопровождаемые громом копыт, они мчались в сторону моря.

* * *

Хлынул ливень, и в глазах посветлело. Но еще раньше, видимо, проснулся слух, потому что я вновь услышал отчетливый базарный гул, в котором слились воедино несущиеся со столбов песни и крики взбудораженных покупателей и торговок. А когда вернулось зрение, я увидел над собой лицо торговки брынзой. Она стояла на коленях и поливала мне голову водой из огородной лейки, почему я и решил, что идет дождь. Из-за ее спины выглядывала девочка, в огромных глазах которой застыл немой вопрос, на который я не знал ответа.

– Молодой человек! – кричала торговка. – Вы сами с откудова будете?

Но ответить я опять не успел. Потому что небо покачнулось, и я почувствовал, как мое тело, мое легкое, воздушное, почти невесомое тело наливается чугунной силой, обретая тяжелую непреодолимую форму.

Последним из подсознания выскочил странный человечек, который, то и дело подмигивая, прокричал тонким козлиным голосом:

– Умирает только тот, кто обретает собственную форму. Это значит, что Дух его покинул.

* * *

– Это самая узкая улица в Париже, – сказала Розанова и удалилась в сторону набережной Сены.

А я пошел. Я пошел по самой узкой улице в Париже, разглядывая дома с редкими окнами, в полном беспорядке разбросанными по стенам. Но постепенно и окна закончились, остались одни стены, медленно сужающиеся вдалеке.

Навстречу выплыл огромный силуэт. Приглядевшись, я узнал Алшутова.

– Так ты здесь? – удивился я.

– Меня послали искать Бастилию.

– И как? Нашел?

– Так ничего нет. Все крепости давно разрушены. Все до единой.

И, махнув рукой, удалился.

Неожиданно из каких-то боковых дверей маленького кабачка вышел Синявский. Кося глазом куда-то себе за спину и чуть пошатываясь, он попытался всплеснуть руками:

– Ну сколько вас можно ждать! Где Марья?

Ткнув пальцем в сторону Сены, я хотел было идти дальше, как вдруг заметил, что из-за спины Синявского выглядывает невысокий смуглый человек с лицом, утопленным в бакенбардах, в красной, подпоясанной ремнем рубахе и соломенной шляпе.

– Пушкин! – воскликнул я. – Мне же нужно его спросить… Подождите… Но его ведь не выпустили.

– Выпустили, – сообщил Синявский. – Мы ему приглашение оформили. Надо дочитывать книги до конца, там все уже сказано.

И они скрылись в дверях. Оба навеселе.

– Пойдем с нами, – сказал Женька. – Боря угощает.

И мы пошли за Бориным угощением. Но улица все больше сужалась и сужалась, пока не превратилась в пещеру с острыми выступающими камнями, по которым стекала вода. В полный рост идти было нельзя, и я шел согнувшись, пока не обнаружил, что Женька с Борей куда-то исчезли и я остался один. Позади уже ничего не было видно – непроглядная темень поглощала каждый сделанный шаг. Поэтому о возвращении не было речи. А пещера, между тем, все сужалась. Я уже полз по камням, раздирая в кровь руки и ноги. Я пробовал кричать и звать на помощь, но голос пропал, и из горла вырывалось только тихое мычание. Воздуху становилось все меньше и меньше, я совсем начал задыхаться, и когда показалось, что камни раздавят меня окончательно, впереди мелькнул просвет. Из последних сил я дернулся вперед, застревая при каждом движении и с трудом протискиваясь в узкое горло пещеры. И когда вылез, наконец, наружу, оказалось, что подо мной зияет пропасть. Разинув в нечеловеческом крике рот, я полетел вниз.

– Тс-с-с! – сказала девочка. – Не кричи. Сейчас мы тебя покормим. Сейчас.

Раскрыв глаза, я обнаружил, что лежу спеленутым в маленькой детской кроватке. Над головой тихо позвякивали подвешенные на резинке погремушки, которыми играл проникший сквозь штору солнечный луч. Одной рукой покачивая кроватку, девочка склонила надо мной смуглое лицо с огромными небесными глазами, одновременно другой рукой расстегивая платьице. И в следующую секунду я уже был прижат к ее распахнутой груди, полной молока и покоя.