— Что ж, тогда… — Хотел еще что-то прибавить, еще в чем-то меня уличить, но не нашел, видно, подходящих аргументов, в рассеянности стряхнул пепел на пол и совсем другим тоном сказал: — Тогда давай выпьем! Завтра суббота, можно немного и расслабиться.

Мы выпили, но расслабиться нам так и не удалось: Алекс сидел какой-то напряженно-озабоченный, а у меня не проходил туман и впечатление от сна не рассеивалось.

Около двенадцати он ушел. Я проводил его, убрал со стола и, совершенно пьяный, но неуспокоенный, лег спать.

* * *

Телефон — вот что меня разбудило. Я вскочил оглушенный, голова раскалывалась от боли, ужас пронзил мою душу. Я крепко спал, а тут этот звон. За окном глубокая ночь — они не имеют права! Ночью они никогда… Что же он все звонит и звонит? Я не отвечу!

Нет, они не оставят меня в покое! И надо… снять трубку. Потому что потом пойдут звонки в дверь — дверь так ненадежна! Я сниму трубку, я рявкну, яростно рявкну: катитесь вы к черту!

Встал, пошел в прихожую, пошатываясь, хватаясь за стены, — так уже было, и это было. Включил свет — выключатель щелкнул незнакомо, чужой коридор осветился, там, справа, лестница на второй этаж, ведущий к комнате с фортепьяно… Телефон замолчал, я вздохнул с облегчением и одновременно с досадой неудовлетворенной ярости. Постоял немного, с напускной небрежностью перед своим испугом думая: не пойти ли на кухню испить водицы? И тут он опять зазвонил — неожиданно, подло.

Я схватил трубку — да нет, осторожно, замирая от ужаса, снял. Рванул ее на себя — нет, испуганно поднес ее к уху. И яростно — дрожащим, еле слышным голосом крикнул (или прошептал):

— Да…

— Ефим Долинин? — с наглой веселой бодростью осведомился совершенно незнакомый мужской голос.

— Да, — повторил я, предчувствуя кошмар.

— Замышляете новое убийство? — все так же весело-бодро спросил незнакомец.

— Да, — как загипнотизированный, повторил я и тут опомнился: — Нет! О чем вы, я не понимаю!

— Понимаете, — уже без всякой веселости, наоборот, очень значительно произнес голос. — Советую остановиться, настойчиво советую. О прошлом не беспокойтесь, оно не должно определять ваше будущее. Но это новое преступление, которое вы вынашиваете в своей душе, не должно совершиться. Слышите? Возьмите наконец себя в руки, остановитесь.

— Я не…

— Я тоже так думаю, вы не станете этого делать. Это же ребенок, маленький ребенок.

— Ребенок? — Если до этого я был просто напуган, то теперь совсем потерял контроль над собой: он знает о моей главной вине, о моей самой страшной беде и… Что «и», я не знал, но голова отчаянно вдруг затряслась, мелкой, неудержимой дрожью, и все тело мое затряслось. Я закричал, как самый настоящий сумасшедший: — Какое вы имеете право?! Вы не имеете права вмешиваться! Не имеете права напоминать!

— Антошка…

— Замолчите! Я не виноват!

— Да, вы не виноваты, — согласился мой собеседник. — Об этом я и говорю. Вы ни в чем не виноваты и можете остановиться, потому что не сумасшедший. Все это лишь временное помутнение рассудка, не думайте о том, что уже совершили. Это не принесет ничего, кроме боли, ни вам, никому. У всех бывают ошибки, и не всегда их нужно исправлять. Перестаньте мучиться. Вы должны…

Голос стал таким проникновенным, таким любящим, что по лицу моему невольно потекли слезы, нервы утратили защитную оболочку, весь я словно пронзился болью какой-то нечеловеческой, невыносимой любви. К кому? Не знаю, у любви моей не было адресата, только источник — оголенная душа.

— Вы слышите меня?

— Да, слышу, — всхлипнув, прошептал я.

— И только тогда обретете счастье и успокоение.

— Да.

Я верил этому голосу, я с ним не пытался спорить, хотя он, очевидно, принимал меня за совершенно другого человека, ведь никаких преступлений в прошлом я не совершал и не вынашивал в настоящем. А то, что тогда… это ведь не преступление, это моя беда, самая страшная вина, но я в ней не виноват.

— Спокойной ночи, — сказал он мне на прощание, но я не желал так быстро с ним расставаться — мне очень нужно было утешение, мне хотелось, чтобы оно длилось и длилось, чтобы он еще раз сказал, что я ни в чем не виноват.

— Подождите! — закричал я в отчаянии. — Подождите!

— Ну конечно, подожду. — Незнакомец рассмеялся, мягко, доброжелательно, располагая к любому вопросу, к любому признанию. — Слушаю вас.

— Я никого не убью, обещаю. А все то, что было, — настоящее недоразумение.

— Да ведь и я о том же. Очень рад, что мы друг друга поняли. Еще раз спокойной ночи.

Спокойной ночи. Я сидел в прихожей, потрясенный и в то же время расслабленный, долго сидел. Не водка нужна была для реанимации, а этот звонок. Как бы хотелось, чтобы он повторился, хотя мой собеседник был абсолютно не прав. Это не я ошибался, а он, и мне очень нужно было его разуверить, в мягкой, доверительной, лечебной беседе объяснить, что я не только не вынашиваю нового преступления, но никогда не совершал тех, в которых он меня обвинил, — щадяще, беззлобно, но ведь все-таки обвинил.

Нового звонка я, конечно, не дождался, да и понимал, что не дождусь. Пора уходить, пора возвращаться в сон. А завтра со мной ничего не может случиться, потому что суббота, на работу я не пойду. И курьерство мое не навсегда, Алекс прав, скоро я окончательно выздоровею.

В каком-то блаженном изнурении я пошел в комнату и лег спать. Одеяло приятно обволокло мое тело, подушка приняла уставшую голову. За закрытыми веками возник образ моего собеседника — он был похож на моего отца с фотографии, сделанной года за три до его смерти. Спокойной ночи, Ефим, пожелал я себе его голосом и очень скоро уснул.

С того дня, как пропали дети, милиция не оставляла ее в покое. Ирина все, что могла, давно рассказала, но они продолжали изводить ее своими расспросами: приходили в садик, приходили домой. И потому было странно, что теперь так равнодушно отреагировали на ее просьбу срочно встретиться. Первый раз за время долгих допросов, под протокол и без, она могла сообщить нечто действительно важное, а следователь, который вел дело о пропаже Антоши Гриценко, не пожелал с ней сегодня встретиться, перенес ее визит на понедельник.

Была еще и другая возможность — позвонить Андрею Никитину, очень заманчивая возможность, но она в конце концов преодолела искушение и звонить не стала. И сразу же выросла в своих глазах, даже перед собой загордилась. И обозвала себя дурой. Немного поплакала, деликатно, в платок, вытерла слезы, умылась и потащилась к зеркалу.

Длинные, кудрявые каштановые волосы, голубые глаза, прямой нос, губы толщины какой следует, естественная, здоровая, благородная бледность. Фигура вполне сносная, даже можно сказать, хорошая фигура — худощавая при высоком росте. Ноги длинные, стройные, неширокая талия. А вот, поди ж ты, совсем никому она не интересна. Как женщина не интересна. И только однажды… Только он один, Андрей Никитин… И вдруг оказалось, что все это так, для поддержания разговора.